Страницы из летной книжки

Условия для полетов с подскока были сложнее, чем с основного. Близость от линии боевого соприкосновения не позволяла пользоваться при посадке подсветкой ракет или посадочным прожектором. Ночной старт состоял из трех фонарей, прикрытых створками. Они еле светились только со стороны посадки. Длина рабочей площадки составляла сто пятьдесят — двести, а ширина пятнадцать-двадцать метров. Не то что посадить самолет, но и разыскать такой старт трудно. Штурману было не легче, чем летчику. Ни на миг ослабить внимания нельзя: ни при взлете, ни при посадке, ни при подходе... В случае необходимости штурману приходилось подсказывать пилоту о сохранении направления при взлете и при посадке. Хорошо, если погода тебе помогает. Но все последние ночи летали на нервах. Облака прямо увязали в лесной чащобе над головой. Казалось, до них рукой подать — так низко. В воздухе черт-те что — не туман и не дождь. Временами сыплет снег.

— Погода сегодня неблагоприятная на всю ночь, — что называется утешила нас командир полка. — Но вопрос «лететь — не лететь» дискутировать не будем. Большая авиация действовать не может. Надежда на нас...

Мы звали, что на наревском плацдарме положение тяжелое. Гитлеровцы, меняя направление ударов, пытались прорваться к реке. Говорили, что артиллеристам приходится отражать до шестнадцати атак в день. Район Макува, куда в основном нам нужно было направить бомбовый удар, располагался между двумя нашими плацдармами. Там было сосредоточено много танков противника, артиллерии и пехоты. Силы были не равны. Фашисты держали под прицелом наши переправы на Нареве, препятствуя сосредоточению на плацдарме сил, способных сокрушить фашистские укрепления.

— Товарищи! — сказала летчица Женя Попова, — Чтобы со мной ни случилось, я буду счастлива, если мне удастся внести свою долю в победу...

Она говорила спокойно и просто, с убежденностью много передумавшего человека, и ее выступление произвело на меня глубокое впечатление. Женя только что вернулась из госпиталя, отказавшись от путевки в санаторий на долечивание после ранения. Я понимала, как это тяжело сесть в самолет после катастрофы. Сколько же силы надо, чтобы преодолеть себя! Незадолго до этого ее подбили за линией фронта. Трое суток брели они с Полиной Ульяновой по лесу, утопая в снегу, в грязи, «купаясь» в ледяной воде, когда приходилось прятаться от фашистских патрульных. Превозмогая боль от ранения, теряя сознание от голода, они упрямо шли на восток. И только одна мысль, одно желание владело ими: дойти до своих, встать в боевой строй.

А штурман Лена Никитина сказала короче всех:

— Раз надо — выдержим!

Аэродром нас встретил, как обычно, шумом и сутолокой. Взад-вперед сновали бензо- и маслозаправщики, развозили к самолетам бомбы. Слышались отрывистые команды...

По понятиям мирного времени, погода была нелетной. В такую погоду покоиться бы на своих стоянках надежно закрепленным, зачехленным самолетам, отдыхать бы в своих помещениях экипажам, коротая время за книгой, шахматами. Но война изменила прежние понятия. Теперь жизнь в полку в любую погоду била ключом. На самолетах, вернувшихся из района боевых действий, техники наспех заделывали свежие пробоины, механики готовили машины к вылету, заправляя их, оружейники подвешивали бомбы и проверяли пулеметы. По-2, как пчелки, беспрерывно взлетали и садились.

Направляясь к своему самолету, я снова и снова пересчитывала в уме все минутки, которые можно сэкономить для дополнительных вылетов. Мимо пробегали другие экипажи, на ходу перебрасываясь приветствием, шуткой, подначкой. Полинка Ульянова приостановилась возле моей машины:

— Эй, штурман! Погляди-ка...

Она сдернула шлем с головы, и по плечам рассыпались локоны. Я подошла к ней, с восхищением потрогала кудряшки.

— Ну как? — Она изогнула тщательно подрисованную бровь и опустила длинные подкрашенные ресницы.

— Ух ты! — невольно восхитилась я. — Хороша-а!..

— А я? — подбежала Лида Лаврентьева. Ее волосы были красиво уложены.

— Фрицы тут же подохнут, — заявила техник Тоня Рудакова. — С ума посходили. На полеты, как на танцы к парням.

— При чем тут парни? — обиделась я за девчат.

Трудно привыкнуть к постоянной опасности, забыть гибель боевых друзей, но тем не менее сейчас, когда смерть грозит нам на каждом шагу, мы расцениваем ее как естественное явление. Разрядку своим нервам каждый из нас дает в своей манере: вот Полинка и Лида прически сделали, Смирнова с Худяковой спорят о каком-то боевом развороте, Дуся Пасько что-то наспех пишет, а я бубню себе под нос стихи. Мы знали, что нам предстоит, и ничего хорошего не ожидали. Но и не трусили. Привыкли. А может быть, не столько то была привычка, сколько чувство долга. Мы ведь так были воспитаны, вобрав с наставлениями родителей, с мировоззрением окружающей среды, в пионерском лагере и в комсомоле понятие о Родине и чести. Мы об этом не кричали, не били себя в грудь — это было в нас самих.