Он проснулся среди ночи со странным ощущением. Сел, достал из-под подушки часы, поднес к глазам светящийся циферблат. Три с минутами. На работу в восемь, спать бы еще, а он вскочил ни с того ни с сего.
– Что с тобой, тебе нехорошо? – сонным голосом спросила жена. Она чутко спала и всегда, если ей казалось, что с ним что-то не так (не так чихнул, кашлянул, прошел), встревоженно спрашивала: «Шурик, тебе нехорошо?»
Их близкие приятели (жена считала их друзьями, а он нет, какие же это друзья, если они от тебя, а ты от них скрываешь, какую получаешь зарплату) так ее и называли – Идочка-Тебе-Нехорошо, и она не обижалась. «Ребята, да что вы, не понимаете, что ли, он же очень подвержен...» Чему подвержен, она не говорила. Подвержен и все!
– Да нет, все в порядке. Выйду покурю.
– А может, не надо, ты ведь говорил, что бросаешь.
Он ничего не ответил, ощупью взял с тумбочки начатую пачку сигарет и вышел из комнаты.
Да что с ним такое творится? Весь день вчера было как-то не по себе. Да нет, он, в общем, парень крепкий. В бассейне плавает, зимой на лыжах бегает, каждое утро гантелями машет. Ну а то, что с детства был подвержен... А, черт, не хватало еще за женой повторять эту идиотскую фразу. Ничему он не подвержен. Нормальный человек, и все у него в порядке и дома, и на работе. Вон как сейчас людей увольняют! Солидные компании трещат по швам, у них фирма, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, крепко стоит. Его ценят. Не за красивые глаза, конечно. С его головой, да с его изобретениями... Как только его взяли, их тут же пустили в дело.
Конечно, и он намучился, прежде чем работу нашел. Чем только не занимался! В ресторане посуду мыл, на бензоколонке работал, цветы развозил. Мама, помнится, тогда шутила:
– Ты, сынок, уникум, второго такого нет – от тебя с утра бензином пахнет, а вечером розами.
Слабая улыбка, которая всегда появлялась на его лице, когда он вспоминал о том далеком времени, внезапно исчезла, лицо приобрело страдальческое выражение, он неожиданно закашлялся от табачного дыма, будто это была первая в его жизни затяжка.
Мама... Боже, какой же он болван! Вчера была годовщина со дня ее смерти, а он даже не вспомнил! Чем угодно занимался, о всякой чепухе думал, только не о матери. Ему вспомнилось вдруг, как однажды в мае в День Матери он приехал к ней, привез цветы, конфеты.
А перед этим недели три у нее не был: сначала в командировку летал, потом два выходных подряд гулял на свадьбе у знакомых. Она тогда положила его пышный букет на стол, посмотрела на сусальную открыточку с длинным, соответствующим случаю поздравлением на английском языке, где они с женой приписали по-русски свои имена, и взволнованно, каким-то не своим голосом сказала:
– Спасибо, дорогие! Давайте вместе чайку попьем. А открыток ты, Шурик, лучше мне не дари. Бездушные они какие-то, хотя, наверное, в них много красивого написано. Ты ведь знаешь, сынок, я только по-русски читать умею. И вообще – для меня их День Матери не праздник.
Никак я не привыкну праздники менять. Хоть и надо, наверное. Для меня праздник – это когда ты обо мне подумаешь, приедешь, ну хоть ненадолго, похлебаешь со мной моего постного супчика, наговоримся с тобой всласть, вот тогда у меня День Матери, самый мой лучший праздник!
Пять лет прошло с тех пор, как она умерла. А потом пройдет шесть, десять. А когда-нибудь и его не станет... У него вдруг тупо заныло в груди и остро, беспричинно, как когда-то в далеком детстве, захотелось плакать от острой жалости к самому себе. Будут стоять заросшие травой два одинаковых прямоугольных памятника, его и матери, с соответствующими надписями. А жена его переживет. Она на десять лет моложе. Да и вообще такие, как она, живут долго. Она не эгоистка, нет, но близко к сердцу ничего не принимает.
Такая уж уродилась. Преданная, послушная, как хорошая секретарша у требовательного начальника, очень хорошо поддалась воспитанию.
Детей, жен и секретарш надо уметь воспитывать.