Страницы моей жизни. Романовы. Семейный альбом

И в самом деле, они оба пришли после обеда, вместе с Лили Ден. Государыня и Ден сели к столу с рукоделием, а государь присел около меня и начал рассказывать. Николай II был доступен, конечно, как человек, всем человеческим слабостям и несчастьям, но в эту тяжелую минуту глубокой обиды и унижения я все же не могла убедить себя, что восторжествуют его враги. Мне не верилось, что государь, самый великодушный и честный из всей семьи Романовых, будет осужден стать невинной жертвой своих родственников и подданных. Но царь с совершенно спокойным выражением глаз подтвердил все это, добавив еще, что «если бы и вся Россия на коленях просила его вернуться на престол, он никогда не вернется». Слезы звучали в его голосе, когда он говорил о своих друзьях и родных, которым больше всех доверял и которые оказались соучастниками в низвержении его с престола. Он показал мне телеграммы Брусилова, Алексеева и других генералов, членов его семьи, в том числе и от Николая Николаевича: все просили его величество на коленях, для спасения России, отречься от престола. Но отречься в пользу кого? В пользу слабой и равнодушной Думы! Нет, к собственной их выгоде, дабы, пользуясь именем и царственным престолом Алексея Николаевича, правило бы и обогащалось выбранное ими регентство!.. Но по крайней мере этого государь не допустил! «Я не отдам им моего сына, – сказал он с волнением. – Пусть они выбирают кого-нибудь другого, например Михаила, если он почтет себя достаточно сильным!»

Я жалею, что не запомнила каждое слово государя, рассказывавшего, что происходило, когда прибыли депутаты из Думы с требованием его отречения. Я всеми силами старалась слушаться государыни, «быть умницей и не плакать». Все же помню, как государь рассказал мне, что, когда делегаты отбыли, он обратился к двум своим конвойным казакам: «Теперь вы должны сорвать с себя мои вензеля». На это оба казака, став во фронт, ответили: «Ваше величество, прикажите их убить». На что государь улыбнулся: «Теперь поздно». Говорил государь также и о том, насколько его утешил приезд из Киева государыни императрицы Марии Федоровны, но добавлял, что совсем не мог выносить великого князя Александра Михайловича.

Когда государь с государыней Марией Федоровной уезжал из Могилева, взорам его представилась поразительная картина: народ стоял на коленях на всем протяжении от дворца до вокзала. Группа институток прорвала кордон и окружила царя, прося его дать им последнюю памятку – платок, автограф, пуговицу с мундира и т. д. Голос его задрожал, когда он об этом говорил. «Зачем вы не обратились с воззванием к народу, к солдатам?» – спросила я. Государь ответил спокойно: «Народ сознавал свое бессилие, а ведь пока могли бы умертвить мою семью. Жена и дети – это все, что у меня осталось! Их злость направлена против государыни, но ее никто не тронет, разве только перешагнув через мой труп». На минуту дав волю своему горю, государь тихо проговорил: «Нет правосудия среди людей». И потом прибавил: «Видите ли, это все меня очень взволновало, так что все последующие дни я не мог даже вести своего дневника».

Я поняла, что для России все кончено. Армия разложилась, народ нравственно совсем упал, и перед моим мысленным взором уже вставали те ужасы, которые нас всех ожидали. И все же не хотелось терять надежды на лучшее, и я спросила государя, не думает ли он, что все эти беспорядки непродолжительны. «Едва ли раньше двух лет все успокоится», – был его ответ. Но что ожидает его, государыню и детей? Этого он не знал. Единственное, чего он желал и о чем готов был просить своих врагов, не теряя достоинства, – это не быть изгнанным из России. «Дайте мне здесь жить с моей семьей самым простым крестьянином, зарабатывающим свой хлеб, – говорил он, – пошлите нас в самый укромный уголок нашей родины, но оставьте нас в России».

Это был единственный раз, когда я видела русского царя подавленным случившимся; все последующее дни он был спокоен. Я ежедневно смотрела из окна, как он сгребал снег с дорожки, прямо против моего окна. Дорожка шла вокруг лужайки, и князь Долгорукий и государь разгребали снег навстречу друг другу; солдаты и какие-то прапорщики ходили вокруг них. Часто его величество оглядывался на окно, где сидели императрица и я, и незаметно для других нам улыбался или махал рукой. Я же невыносимо страдала, предчувствуя для царственных узников новые унижения.

Императрица приходила ежедневно днем; я с ней отдыхала, она была всегда спокойна. По вечерам же их величества приходили вместе. Государь привозил государыню в кресле, так как к вечеру она утомлялась. Я начала вставать; сидели у круглого стола: императрица работала, государь курил и разговаривал, болел душой о гибели армии с уничтожением дисциплины. Многое вспоминали… Раз он с усмешкой рассказывал, как один из прапорщиков во время прогулки держал себя очень нахально, стараясь оскорбить государя, и как он был ошеломлен, когда после прогулки государь, как бы не заметив протянутую им руку, не подал ему своей руки.