Страницы жизни шамординской схимонахини Серафимы

И вот на 9–й день, в Архангельске, снится ей сон, будто пришла она в церковь Воскресения и видит: о. Никон в алтаре совершает проскомидию. Утром, волнуясь, спросила у хозяйки, есть ли в городе Воскресенский храм? Оказалось, есть. Поспешила к обедне — интерьер в точности тот же, что был во сне.

На 40–й день опять видела дорогого Батюшку, уже в Москве. Снится ей, будто спускается куда-то вниз, как в пещеры киевские, а там гробы в три ряда. Она знает, что первый от алтаря — батюшкин, а она вроде бы проститься пришла. Входит старенький священник с кадилом, похожий на Николая Угодника. Ириша падает на колени, целует его руку и неожиданно видит хартию, какую покойникам вкладывают, с золотыми буквами, и успевает захватить несколько слов: «Мое житие суть на небеси». Отслужив сороковины, она отдала наперсный крест о. Никона о. Пимену, будущему Патриарху, благословившему ее поехать на север.

Потом о. Никон долго не приходил, чтобы явиться через полгода. Видит Ирина какую‑то церковь, аналой, на аналое, как в старину, горит лучина, рядом чернильница, гусиное перо и книга в полтетради. Боком к алтарю сидит батюшка Никон, а напротив незнакомая монахиня. «Возьмите на исповедь», — просит Ирина. «Я больше не исповедую, большевики запретили», — сказал о. Никон и обернулся к монахине: «Запиши ее и Настю», и та занесла их имена в книгу…

СКАЗАНИЕ ОБ ОТЦЕ НИКОНЕ

Вот они — отошедшие братья

В чуть заметном сквозном венце.
Изорвалось в дороге платье,
Нн кровннкн в усталом лице.
По дорогам‑то, но дорогам,
По острогам‑то, но острогам
Сколько выхожено путей!
Помолитесь же ради Бога
О душе смятенной моей!
Вот одни — рыжевато — русый,
Поглядел, покачал головой.
Умирал он с молитвой Иисусовой,
Догорая свечой восковой.
Без друзей тосковал он в изгнании
И остатками гаснущих сил,
В умилении и покаянии
Имя Оптиной часто твердил.
Широка, прозрачна Пинега,
Широки заливные луга.
А пески‑то белее снега,
А мягки — утонет нога.
Жарким летом, по травам длинным,
По сыпучим речным пескам
На полозьях везли домовину,
Был усопший легок и прям.
А за гробом плелась Ириша.
Послужила отцу она
Всех послушней, нежней и тише,
И до смерти была верна.
И при ней‑то, в смертном томлении,
Приподнялся больной и сказал:
«Вот какое к нам посещение!
Дай же стул!» — и лицом просиял.
«Это старец Макарий, родная!
Он пришел исповедать меня».
И горела заря, не сгорая,
Купиной золотого огня.
И незримая длилась беседа,
А Ириша не смела прервать.
Или бред? Но ведь не было бреда.
Или сон? Не ложился он спать.
А когда духовник сокровенный
Отошел в предрассветную синь, —
Лик спокойный, счастливый, блаженный
Чуть желтел среди белых простынь.

(Н. Павлович)

Немножко придя в себя, через месяц, Ирина подробно записала все случившееся в далекой северной Пинеге, озаглавив свои записи: «Воспоминания о последних днях жизни и смерти моего духовного отца и руководителя». 1931 г., 13 августа. «Вечная тебе память, дорогой отец и благодетель души моей! Глубока рана, нанесенная моему сердцу кончиною твоею! Рана так глубока, что малейшее прикосновение к ней производит болезненное ощущение» — так кончаются эти воспоминания, но не кончается жизнь инокини Ирины, она не прошла еще и половины отмеренного ей пути…