Странная философия ненасилия

В-третьих, толстовец ни при каких условиях не должен обращаться в суд — ни в какой человеческий суд, официальный или неофициальный. Ведь суд — это всего лишь цивилизованная форма мести. Раньше, когда судов не было, каждый мстил по своему усмотрению. Затем установились правовые обычаи, возникли писаные своды законов. Но суть дела не изменилась: это — та же месть, только в дозированной форме, мера которой установлена людьми. А христианин должен верить, что за все грехи, за все зло воздаст Бог. Поэтому он не должен мстить: с его стороны было бы проявлением гордыни брать на себя роль Господа. Надо терпеть обиды — и надеяться, что ты будешь отомщен.

«Третий соблазн — это месть, называющаяся человеческим правосудием; не мсти и не отговаривайся тем, что тебя обидят — неси обиды, а не делай зла за зло (Мф. V, 38–42). Идеал — никогда ни для какой цели не употреблять насилия; заповедь, указывающая степень, ниже которой вполне возможно не спускаться, — не платить злом за зло, терпеть обиды»[11].

Педант непременно заметил бы, что строго логический порядок выстраивания заповедей здесь нарушается. Ведь все четыре заповеди даны Христом для того, чтобы обеспечить ненасильственную жизнь. А третья заповедь состоит в том, чтобы в идеале не употреблять насилия ни для какой цели. Минимум же исполнения заповеди — по сути, то же самое: не платить злом за зло. Здесь, возможно, Л.Н.Толстому не хватило фантазии. А еще вероятнее — он просто не решил, до какой минимальной степени можно выполнять судебные решения. Или при каком максимуме вреда нужно обращаться в суд. Только лишь тогда, когда у тебя убьют ребенка? Или все-таки можно и тогда, когда сожгут твой дом? (Но уж, конечно, не при меньшем ущербе…)

В-четвертых, толстовец не должен различать людей по национальностям, и это позволит избежать национальных конфликтов. (Одно из двух: либо Л.Н. Толстому не приходилось задумываться над тем, что делать, если ты и твои собратья не различают национальностей и ко всем относятся с равной любовью, а вот представители какой-то иной национальности отнюдь не достигли такой же степени морального совершества и прекрасно национальности различают, да еще и различают с оружием в руках; либо Л.Н. Толстой в гордыне своей надеется в ближайшее время распространить толстовство по всему миру и отучить, таким образом, отучить от различения национальностей всех… К тому же на практике неразличение национальностей оборачивается вовсе не гуманизмом, а ущемлением интересов национальностей малых: их культуру надо поддерживать специально, но как ее поддерживать, если мы не различаем национальностей малых и больших?)

«Четвертый соблазн — это различие народов — вражда племен и государств. Знай, что все люди — братья и сыны одного Бога, и не нарушай мира ни с кем во имя народных целей ( Мф. V, 43–48). Идеал — любить врагов, ненавидящих нас; заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться, — не делать зла врагам, говорить о них доброе, не делать различия между ними и своими согражданами»[12].

Здесь тоже далеко не все ясно. Мы не должна делать различия между врагами и своими согражданами. Но как же не делать этого различия, когда оно уже сделано — и какие-то люди квалифицируются как враги, а какие-то — как наши сограждане. Заметим, что квалификация проводится по разным основаниям, как у детей: «Один — в ботинках, а другой — блондин». Одни — враги, другие — наши сограждане. Логично было бы сказать: одни- враги, другие — друзья. Но это — не просто логическая ошибка. Это — оговорка, разбалтывающая суть дела: наши сограждане — всегда друзья, а граждане других государств — враги.

Куда последовательнее было предложить вообще не создавать образ врага — не делать абсолютно никаких национальных различий между людьми, никого не считать врагом, инородцем, иноземцем, иноверцем.

Л.Н.Толстой движется в этом направлении. Он признает — в духе рационалистов и просветителей — что есть одно человечество с общечеловеческими ценностями и идеалами. Но просветительство его не устраивает (по причинам, о которых мы скажем позднее) — и он заявляет о необходимости единой религии для единого человечества. Более того: он полагает, что такая единая религия уже сущесвует:

«Но разве есть истинная религия? Все религии бесконечно различны, и мы не имеем права ни одну назвать истинной только потому, что она более подходит к нашим вкусам, — скажут люди, рассматривающие религии по их внешних формам, как некоторую болезнь, от которой они чувствуют себя свободными, но которой страдают еще остальные люди. В календарях значится, в отделе статистических сведений, что вер, исповедуемых теперь обитателями земного шара, — 1000. В числе этих вер предполагается буддизм, браманизм, конфуцианство, таосизм и христианство. — Вер 1000, и люди нашего времени совершенно искренно верят в это. Вер 1000, все они вздор, — что же их изучать?