Странная история доктора Джекила и мистера Хайда

После полудня, когда я сидел с рисованием на своем любимом бугре, я увидел, как в ворота замка вошел падре. То, что я узнал о дочери, полонило мое воображение и совсем вытеснило ужасные события прошлой ночи, но, увидев этого почтенного старика, я тотчас вспомнил все. Сойдя с бугра и поколесив по лесу, я вышел к дороге и расположился в ожидании у обочины. Скоро появился падре, я вышел к нему навстречу и представился. У падре было волевое, открытое лицо, и я легко прочел на нем смешанные чувства, вызванные мною, чужеземцем и еретиком, но вместе и человеком, который получил ранение, сражаясь за благородное дело. О семействе, живущем в замке, он говорил сдержанно, но с уважением. Я заметил, что еще не видал дочери, на что он ответил мне, что, видно, так нужно, и посмотрел на меня искоса. Под конец я набрался храбрости и упомянул о воплях, которые мне не дали спать этой ночью.

– Вы нюхаете табак? – спросил он, протягивая табакерку, и, когда я отказался, прибавил: – Я старый человек и думаю, мне позволительно напомнить вам, что вы в замке гость.

– Это значит, – твердо ответил я, хотя и покраснел, уловив в словах священника нравоучение, – что вы советуете мне ни во что не вмешиваться и предоставить все естественному ходу вещей.

– Да, – ответил он и, попрощавшись со мной несколько смущенно, повернулся и пошел прочь.

Следствием разговора с падре было то, что совесть моя успокоилась, а деликатность пробудилась. Я еще раз постарался забыть ночное происшествие и снова стал думать о благочестивой поэтессе. Не мог я выбросить из головы только то, что ночью был заперт, и, когда Фелип принес ужин, осторожно повел на него наступление.

– Я еще не видел твоей сестры, – между прочим заметил я.

– Не видели, – согласился он. – Она очень, очень хорошая. – И внимание его тут же переключилось на другое.

– Она очень благочестива? – спросил я в следующую паузу.

– О, – горячо воскликнул Фелип, сжав ладони, – настоящая святая! Она учит меня, как стать лучше.

– Тебе повезло, – ответил я. – Ведь большинство, в том числе и я, знает только, как быть хуже.

– Сеньор, – возразил Фелип убежденно, – не говорите так. Не искушайте своего ангела-хранителя. Если человек будет делаться все хуже и хуже, то каким же он станет под конец?

– Скажи, пожалуйста, Фелип! – удивился я. – А я и не подозревал в тебе дара проповедника. Это, конечно, заслуга твоей сестры?

Фелип кивнул, глядя на меня круглыми глазами.

– Она, конечно, – продолжал я, – поругала тебя за твою жестокость.

– Двенадцать раз! – воскликнул чудак. Это было его любимое число (он никогда не говорил: двадцать или сто раз, всегда двенадцать). – Я ей сказал, что вы тоже ругали меня, я ведь не забыл, – гордо прибавил он, – и ей это понравилось.

– Тогда скажи мне, Фелип, что это за вопли я слышал в ту ночь? Кто кого мучил?

– Это выл ветер, – сказал Фелип, глядя то в окно, то на огонь в камине.

Я взял его руку в свою, и он радостно улыбнулся, думая, что я хочу приласкать его, чем почти обезоружил меня. Но я, подавив в себе слабость, продолжал:

– Ты говоришь, ветер. А я так думаю, что вот эта самая рука, – и я сжал его руку покрепче, – ночью заперла меня в моей комнате.

Мальчишка весь задрожал, но не сказал ни слова.

– Хорошо, – сказал я, выпустив его руку. – Я здесь гость и посторонний человек, и я не буду вмешиваться в твои дела, а тем более судить их. У тебя есть сестра, и она, я не сомневаюсь, рассудит лучше. Что же касается меня лично, то я никому не позволю обращать меня в пленника. И я требую, чтобы ты дал мне ключ.

Через полчаса дверь распахнулась, ключ со звоном влетел ко мне в комнату и упал к моим ногам.

День-два спустя я возвращался со своей обычной прогулки немного позже полудня. Сеньора лежала в сонной истоме на пороге своей ниши; голуби дремали под карнизами, как снежные комки, дом был погружен в глубокую полуденную сиесту, только неугомонный ветерок, летящий с гор, пробегал по галереям, шелестел кронами гранатовых деревьев и мягко шевелил тени. Это сонное оцепенение подействовало и на меня, я легкими, неслышными шагами пересек двор и стал подниматься по мраморной лестнице. Только я ступил на верхнюю площадку, как одна из дверей отворилась и я лицом к лицу столкнулся с Олаллой. От неожиданности я остановился как вкопанный: красота девушки поразила меня в самое сердце; в густой тени галереи лицо ее сияло, как бриллиант чистой воды; глаза ее встретились с моими, и мы впились взглядами друг в друга. Мы стояли будто прикованные один к другому – это были святые мгновения, в которые души сочетаются браком. Не знаю, сколько прошло времени, пока я очнулся; торопливо поклонившись, я сорвался с места и бросился вверх по лестнице. Олалла не двинулась и глядела мне вслед своими огромными, жаждущими глазами. Мне почудилось, что, проводив меня взглядом, она побледнела и как-то поникла.