Странник

Серьезно задумавшись, София с глубоким вздохом уткнулась лицом в руки. Но Николас слишком волновался, чтобы сидеть на месте; он был сыт по горло нелепыми сказками, и не мог ждать, сложа руки. Он принялся нарезать круги по тесной комнате, изредка останавливаясь, чтобы изучить небольшой кусок декоративной плитки, бюст, маленькие деревянные ящички. В одном оказался твердый прямоугольный предмет, завернутый в мешковину: губная гармошка.

Мучительная минута препирательств с совестью. Пальцы пробежали по прохладному металлу, в сияющей поверхности отразилось осунувшееся лицо. Ему случалось красть в детстве – объедки, внимание, свободу на время – но возникшее желание вызвало прилив жгучей ненависти к самому себе.

Николас закрыл ящичек и повернулся туда, где Фицхью Жакаранда обычно молол в ступке снадобья и готовил препараты, как все целители, корабельные хирурги или знахари, когда не драли гнилые зубы и не отпиливали конечности.

Под деревянной скамьей, притулившись, почти вне поля зрения, стояла жесткая цилиндрическая кожаная сумка, слегка приоткрытая. Обернувшись, чтобы убедиться, что старик занят горшком в очаге, Николас подтолкнул сумку ногой, раскрывая ее до конца. Она оказалась наполнена до краев, чуть ли не извергалась мешочками, аккуратно смотанными бинтами и такими же маленькими пузырьками, как на столе. Под ними лежали инструменты, начищенные и готовые к использованию. Ноющее чувство вернулось, а потом озарение, словно взрыв пороха, чуть не сбило Николаса с ног. Следя за стариком краешком глаза, он попытался унять голос и глубоко вдохнул, прежде чем спросить.

– Почему Фицхью оставил здесь сумку, если ушел на обходы?

Римус перестал помешивать овсянку и, сгорбившись, застыл на месте. Сердце ухнуло, и ладонь Николаса легла на рукоять меча. В пульсирующей тишине, повисшей между ними, Римус потянулся к ближайшему ножу, его рука, дрожа, сжала рукоятку, и старик выставил нож перед собой.

– Бежать не советую. Сделаете только хуже, – сказал Римус. – К тому же далеко не убежите.

Петроград 1919 16

Этта заблуждалась, полагая, что «Маленькая столовая» будет в чем-то похожа на обычную столовую, которую можно найти в любом доме: слегка потертая мебель, пол, исчерканный стульями и подошвами, выдающие индивидуальность хозяина мелочи тут и там. В действительности же столовая оказался миниатюрной вариацией величественных залов, которые они проходили, разве что с одной люстрой вместо пяти-шести-семи.

Всего было слишком много, чтобы сразу охватить взглядом: в зеркале, висевшем над маленьким камином рядом с массивными золотыми часами и канделябрами, изящно расставленными на каминной полке, Этта увидела свое потрясенное отражение.

Этту посадили в двух стульях от царя, рядом с Генри, севшим справа от монарха. Просиявшей Уинифред назначили место слева, за нею сел Дженкинс, выглядевший столь же растерянным и не знавшим, куда деваться, как и Этта. Отсутствовали и другой телохранитель Тернов, и Джулиан – его хоть и пригласили во дворец, ужинать с императором не позвали. Этта сочла это справедливым и мудрым, учитывая разорение, в которое вверг его дедушка эту часть света в другой временной шкале.

Лакей выдвинул для нее обтянутый желтым шелком стул, тут же задвинув его обратно, едва она села. Теперь, заняв свое место, Этта увидела, что расположение гостей весьма демократично: царь мог легко видеть всех и обратиться к любому за столом, отчего вечер в самом деле мог показаться тихим семейным ужином.

А потом начался тщательно выверенный балет монаршей трапезы. Этте налили супу, на мелкой тарелке рядом материализовались пирожки с мясом. Девушка скользнула взглядом на отца, который поглядывал на царя. Когда тот проглотил первую ложку, приступил к еде и Генри, и следом за ним Этта. В Сан-Франциско она перехватила кусок хлеба и немного фруктов в гостинице, где они переодевались, но и близко не ела ничего столь же насыщающего, как густой суп-пюре, или столь же теплого, как пирожки.

– Скажите мне, – обратился Генри к давящей тишине, – как поживает ваша супруга, ваше императорское величество? Ей нездоровилось в мой прошлый визит, и я сожалею, что не имел возможности увидеться с нею.

– Ей значительно лучше, благодарю вас, – ответил Николай II. – Она наслаждается пребыванием в загородной резиденции, и я счастлив видеть ее столь довольной.

– Весьма рад, – заметил Генри.

Покончив с первым блюдом, Генри положил ложку на тарелку, а руки – на колени. В ту же секунду один из официантов заменил прибор и тарелку. Уинифред сделала то же самое, и, словно по волшебству – или, по крайней мере, великолепно отрепетировано – другой официант подскочил к ней.

Этта повторила их действия и в очередной раз поразилась скорости, с которой исчезли ее суповая миска и маленькая тарелочка; удивило ее и то, что к каждому участнику ужина приставлен собственный официант. Царский лакей оказался весьма преклонного возраста и сгибался под весом тяжелого подноса. Этту тронуло, как царь незаметно поддержал трясущуюся руку старика, пока тот наполнял его бокал.