Странник

День стоял солнечный и теплый, погода самая замечательная. Торчащие неподалеку поганые идолища обозревали окрестности незрячими глазами. Господа концессионеры отдыхали, не забывая при этом поглядывать по сторонам: туземцы забредают сюда редко, но давеча забитый на «капище» козел свидетельствовал, что люди в дельте Ньо появляются…

Кельт был единственным из всей четверки, кто выказывал открытую нервозность. Еще бы — какой человек в здравом уме и трезвой памяти поверит в существование локальных «дыр» в пространстве-времени, способных отправить тебя почти на тысячу двести лет назад? Впрочем, на воздействие галлюциногенов, сон или гипноз это не похоже: все до единого органы чувств упрямо твердят, что березы с соснами, валуны, клевер, огонь костра и освежеванные зайцы устрашающе реальны.

И, конечно же, никакие это не технические эффекты — современная аппаратура не способна создавать настолько могучие иллюзии. Хочешь не хочешь, придется верить.

Инициатива подвергнуть Кельта испытанию «червоточиной» принадлежала Ивану. Зачем ломать голову и выдумывать сомнительные объяснения — мол косточки случайно отыскались в бабушкином чулане? Клин клином вышибают, а сила, брат, в правде!

Правду же, как указывал на страницах своего романа великий русский писатель Михаил Булгаков, говорить легко и приятно. Знал, о чем пишет, поскольку совмещал литературную и театральную деятельность с незаметной профессией аргуса одной из московских Дверей — поэтому-то в опасном 1937 году тронуть его не посмели: распоряжение с самого верха, на личном деле рукою Ого-го Кого было высочайше начертано — «Оставить в покое». Хранители неприкосновенны.

…— Булгаков? — Кельт смахнул пот со лба плебейским жестом, ладонью. Вытер пальцы о джинсы. Взялся за серебряную чарочку с вином, отпил. — Кто еще?

— Фельдмаршал Брюс, поэт Василий Жуковский, Александр Грин, — снисходительным тоном ответил Ваня. — Это из наших. По иностранцам достоверно известно о Жане Кокто, Ньютоне, Жюле Верне. Прочее — в области догадок, я к примеру убежден, что аргусом или доверенным помощником неизвестного нам аргуса был некий архитектор по имени Альберт Шпеер, впоследствии министр вооружений и боеприпасов Третьего Рейха. Очень много подозрительных связей и знакомств, Нюрнбергский трибунал проявил к нему редкую снисходительность…

— Оставь, — буркнул Славик. В свете недавнего экстренного визита Ивана в ФРГ поднимать эту тематику не хотелось категорически. Тянуло от событий далекого военного прошлого скверным холодком, нынешний хранитель питерской двери чувствовал ледяное дыхание сороковых годов на уровне подсознания. Недобрая чужая тайна. — Вернемся лучше к нашим баранам…

— К овце, — уточнила Алёна. — Лоухи уверяла, что это — девочка.

Лиловая «овца» продолжала изнемогать от бессмысленности существования: уже несколько дней дивное создание жило неподалеку от Двери, с механическим упрямством накручивая тысячи метров между шестью колышками вбитыми возле идолищ. Иван, да и остальные, уже отказывались верить в то, что перед ними живое существо — оно не останавливалось ни днем, ни ночью, монотонно продолжая замкнутый путь в никуда. Вправо-влево, поворот, вправо-влево, поворот. Без единой остановки. Машина.

Тем не менее тварь проявляла очевидные признаки своей принадлежности к живому миру. Во-первых она питалась, а равно и производила действия обратные: помет смахивал на белесый студень, струей выбрасываемый чудой из подобия клоаки под толстым хвостиком — выяснилось, что заводная сарделька чистоплотна и никогда не гадит на отведенном ей прямоугольнике, скупо огороженном хлипкими деревяшками. Предпочитает выпустить фонтанчик вонючей слизи куда подальше от места заточения.

Во-вторых, подтвердились слова финской шаманки — уродец оказался всеядным. Ради эксперимента Славик бросал за колышки как взятую из дома и вполне съедобную вареную колбасу (которая была за два-двадцать при советской власти, а теперь за сто восемьдесят в супермаркете на Садовой), так и вызывающую тошноту мерзость, вроде случайно найденной полуразложившейся сойки, червивого боровика или дохлой лягушки.

Все подношения утилизировались вчистую. Безмозглая нелепость, не снижая хода и продолжая следовать раз и навсегда выбранной траектории, выпрастывала длинную темно-красную «иглу», протыкало ею добычу и подтягивало ко рту, больше похожему на… На… Одна лишь филологесса, обладавшая внушительным лексическим багажом, отыскала верное слово, чтобы обозначить оральное отверстие новоявленного домашнего любимца: сфинктер. Почти такой же как, извините, у человека сзади. Из этого сфинктера и вылезал острейший шип, предназначенный для захвата и удержания пиши.

Ваня, услышав сие определение прыснул со смеху и с армейской прямотой предложил поименовать зверюшку «головожопом обыкновенным». Из соображений эстетики инициатива была отвергнута. А сама чуда, не подозревая какие страсти разгорелись вокруг ее внешности и образа жизни, затягивала вкусняшки в сфинктер, с хлюпом пожирала и целеустремленно топала дальше — право-лево, поворот…