Странник

Николас, вдыхая мглу и холодный туман, поразился, вспомнив слова Джулиана, сказанные однажды: «Все города завидуют Парижу, а Париж завидует Праге». Укрывшись в нише здания, где их выбросил проход, он видел перед собой только оживленный открытый рынок. Погода испортилась, ночь вступала в свои права, прилавки стремительно пустели. Шаги и колеса телег стучали по брусчатке; разношерстная толпа в нехитрой цветастой одежде спешила прочь от дождя, разнося удивленный смех и крики. Николас надеялся, что его штаны и рубашка окажутся достаточно неприметными, чтобы не выделяться на местном фоне, но встревоженно понял, что это не тот случай; если только он не хочет примерить на себя роль крестьянина и разорвать свою одежду. Мужчины этого времени носили камзолы и жилеты, делавшие их похожими на нахохлившихся голубей, или, если ткань была бледной, на огромные яйца на ножках.

Он повернулся к Софии, обнаружив, что она скинула жакет, вытащила рубашку из брюк и стянула ремнем наподобие туники. Возможно, не совсем то, но и не столь вызывающе не то. По крайней мере, штаны у обоих остались неразорванными. Слабое утешение, но все же.

Хотя цвет кожи беспокоил Николаса меньше, чем в тех эпохах, через которые они прошли по пути сюда, он засомневался, удастся ли убедить местных, что он мавр или турецкий купец. Слава богу, улицы города хотя бы на время оказались темными и пустыми, и он хотел этим воспользоваться.

Конечно, до того, как покинул укрытие и как следует осмотрелся.

Теперь он понял, о чем говорил Джулиан. Ноги ни с того ни с сего взбунтовались, отказываясь идти вперед. Под струями дождя, стекавшими по лицу, пропитывавшими одежду, он, не отрываясь, глядел на два шпиля готической церкви. Пряничные фасады тянулись к низким облакам, четкие изгибы и углы фронтонов и шпилей светились в почти волшебном свете. Сперва они показались ему простоватыми, но Николас с восторгом обнаружил, что город бросает ему вызов, не открываясь с первого взгляда. Дороги и проулки, разбегавшиеся от рынка, ныряли в тень, маня тайнами. Место казалось неправдоподобным, словно бы чьим-то сном, запечатленным в камне и дереве.

София дала ему подзатыльник, выводя из задумчивости.

– «Надо поторапливаться! Нельзя медлить!» – передразнила она его. – Поэтому давай встанем столбом и будем глазеть по сторонам у всех на виду.

Несмотря на клятву не обращать внимания на ее колкости, Николас почувствовал, как ощетинивается:

– Я…

– Добрый вечер, милая леди и любезный сударь.

Николас резко развернулся, ища сквозь завесу дождя источник тихого голоса. В нескольких футах позади стоял белокурый мальчик в цвета золота и слоновой кости камзоле и жилете, забрызганных грязью и дождем чулках, и хмурился, глядя на них. Перо на его щегольской шапочке поникло и с хлопком вывернулось, когда он склонил голову.

– Моя госпожа приглашает вас на чай.

Если честно, горячая чашка чая казалась благословением небес. Но, прежде чем Николас успел согласиться, София ответила:

– Мы предпочитаем вино.

Он мог бы с этим поспорить, и очень решительно, но мальчик раздулся от важности и изящно поклонился. София ухмыльнулась Николасу, и он заподозрил, что что-то пропустил… какой-то шифр.

– Не соблаговолите ли вы с вашим… гостем… последовать за мной?

Золотой мальчик повел их вокруг башни и Николас снова замер как вкопанный, увидев огромные часы, испещренные символами, гербами, картами. На вид эти хитросплетения напомнили ему астролябию. София подошла к нему, прищурившись:

– Можешь убрать это нелепое выражение с лица? Это астрономические часы.

Ее слова не сказали ему ничего, кроме того, что эта огромная астролябия служила скорее для определения времени, чем для его искажения. Мальчик петлял по улицам Праги с легкостью местного жителя, не обращая внимания на шедевры, вросшие в кожу города. Следующего за ним Николаса настолько поглотили городские чудеса, что ему потребовалось некоторое время, чтобы заметить происходящие вокруг странности.

Он сбавил темп, пытаясь понять, не обман ли это зрения… Николас ужасно устал и едва волочил ноги. К ним приблизилась очередная группка людей, предоставив еще одну возможность проверить. И… снова. Он втянул воздух, глядя, как солдаты, девушка, старик, несмотря на дождь, остановились и повернулись к ним спинами, пока они с Софией и мальчиком проходили мимо.

– Что ты все фыркаешь и пыхтишь? – поинтересовалась София. – Бормочешь, как выкипающий чайник.

– Нас чураются, – сказал он, понизив голос, чтобы ребенок не расслышал. – Или нашего провожатого.

Недоуменный взгляд Софии перерос в плохо подавляемое изумление, когда он проиллюстрировал свои слова, шлепая по лужам узкой улочки. Что сбивало с толку больше всего, так это то, что, вопреки недвусмысленности действий, люди не показывали никаких намеков на отвращение или презрение. В их глазах не было ни усмешки, ни ненависти, ни подозрения. От лиц пражан веяло спокойствием мраморных статуй, и, стоило троице пройти, люди снова поворачивались и как ни в чем не бывало продолжали свой путь.