Странники

Ранним утром вышла на прогулку дама. Дама была не простая. Дородно и плавно плывя через пустую Соборную площадь (ныне Площадь Энтузиастов), дама увидела: какой-то скверный отрепыш бесстыдно присел у фонарного столба. Дама была близорука: она не спеша приставила к глазам лорнет в роговой оправе и всмотрелась. Даму покоробило; полное лицо ее избороздилось брезгливыми складками, и седая шевелюра густейших стриженых волос взъерошилась копной под нервными пальцами.

— Хм, — сказала дама; верхняя губа ее с черненькими усиками покрылась потом. Дама обмахнулась пуховкой и быстро пошла к фонарному столбу, у основания которого сидел в орлиной позе Инженер Вошкин.

У него нестерпимо болел живот: пережитый испуг подействовал не только на веко правого глаза, но и на органы пищеварения. К сердитому окрику спешившей к нему дамы он отнесся совершенно равнодушно, даже с некоторым оттенком развлечения, только сказал сам себе:

— Зекс (опасность)…

— Как ты смеешь, паршивец, в самом центре города, на Площади Энтузиастов, устраивать пакости?! — И дама надушенной рукой, украшенной супиром, схватила его за волосы. (Инженер Вошкин фуражку потерял под баржей.) — Ты ж нарушаешь, скверный мальчишка, санитарные правила! Правительство заботится, чтоб вас, сопляков таких, пристраивать в детские дома, а вы, вопреки этому… — И много еще говорила дама, крепко держа отрепыша за волосы.

Отрепыш безмолвствовал. Он пыхтел, кряхтел; лицо его наливалось кровью.

— Я тебя в милицию сведу!

— Нет, не сведешь, — хриплым баском ответил Инженер Вошкин. — И меня не сведешь, и сама не уйдешь от меня.

— Это почему?

Инженер Вошкин заглянул себе под ноги, за пятки, и проговорил:

— Как пойдешь от меня прочь, я в тебя кой-чем пущу… В спину. В платье шелковое. Я изобретатель.

Дама сразу почувствовала себя попавшей впросак.

— Хм, — многодумно сказала дама. Тонкие ноздри ее нервно двигались, губы брезгливо обвисли, черные усики стали длиннее и зашевелились. Площадь все еще была пустынна. Внутренне улыбаясь сразу создавшейся курьезной истории, дама с опасением разжала руку, державшую волосы забияки. Дама старалась дышать теперь по возможности ртом. Дама готова была нарвать отрепышу уши, но вместо этого она с притворной лаской погладила его голову и мягко заговорила с французским прононсом, отыскивая в голосе нежные, воркующие ноты: — А ты очень милый мальчик. И бородка?.. Зачем бородка? Ха-ха… Вот смешной. Хм… Очень, очень мило… Я тебе пятиалтынный дам. На вот тебе двугривенный. Медали, галуны… Ха-ха… Где же ты заслужил эти медали? Очень, очень мило.

Тут Инженер Вошкин вскочил и убежал: милиционер вел за шиворот двух плачущих беспризорников.

А там, на реке у баржи, толпился сбежавшийся народ. Восемь фотографов, отвоевывая друг у друга наиболее интересные позиции, щелкали кодаками.

12. НОВОЕ УБЕЖИЩЕ

Никто не видал, как хоронили изуродованных мать с младенцем. Но Амелька выследил, что оба трупа увезены в анатомический театр при университете. Там после судебно-медицинской экспертизы трупы эти, вместе с другими, поступили в экспериментальную работу: студенты-медики готовили очередной зачет по анатомий человеческого тела. И, может быть, кому-нибудь из студентов Майский Цветок приходилась родной сестрой.

Так бесцельно гибнут под ногой луговые цветы и травы. Но Майскому Цветку, хотя и вопреки ее воле, все-таки довелось послужить целям науки.

Инженер Вошкин всем клялся и божился, что, вбежав в палатку, он видел младенца живым, а Майский Цветок валялась с ножом в груди и хрипела. И еще уверял он, что вчера вечером под кирпичными заводами встретил Фильку, что Филька сидит в глубокой яме, печет на костре картошку, при нем взбесившийся Шарик: «Поди-ка сунься, горло перервет». А из ямы подземный ход под реку, на тот берег, далеко, далеко, прямо в Крым, а может, и в Индию.

Амелька захохотал ему в лицо:

— Дурак!.. Филька во как засыпался. Засудят в исправилку.

Инженер Вошкин спорил до слез, наконец плюнул:

— Я в вострономию смотрел! В телескоп! А ты не веришь?! Кобылья голова! — крикнул он и заплакал, пуская пузыри.

Однако на этот раз Инженер Вошкин оказался прав: Филька действительно бежал из рук милиции, действительно скитался возле брошенного кирпичного завода, опасаясь пробраться в город или выйти днем на открытую дорогу, чтоб разыскать слепого старика.

Теперь Филька боялся всякого человеческого взгляда; сумерки и глухая ночь были для него пыткой. В темные страшные часы его воображение наполнялось ужасом, кошмаром: все время грезились Майский Цветок с ребенком. От этой жути нельзя было отделаться ни молитвой, ни крестом; жизнь превратилась для Фильки в сплошную ночь; он чувствовал, как разом закрылись для него все вольные дороги; его душа переживала последнее отчаянье и, если б не храбрый верный Шарик, Филька прикончил бы себя.

Для Шарика же нет ни страхов, ни видений. Шарику нужны жратва и маленькое-маленькое внимание человека. Вчера Шарик поймал на всполье зайца и нажрался. Сегодня он лежит у ног Фильки и караулит темноту. Вот вскочил, зарычал, ощетинился и с лаем выпрыгнул из ямы.