Странники войны

«Да она копирует его!» – открыл для себя Николай. Проходя мимо сержанта, Мария нарочно толкнула бедром его опущенную в полудреме голову, быстро извлекла из-под кровати шмайсер (как и портупею, Николай занес его в дом уже тогда, когда хозяева улеглись. До этого Гридичи не догадывались, что он вооружен) и снова отошла к порогу.

Крамарчук тоже поднялся и помотал головой, пытаясь стряхнуть с лица остатки сонного безразличия.

– Чего встал? Оставайся с ними. Не бойтесь, сегодня немцы сюда не придут. Сегодня еще отсидитесь.

– Отберите у этой ненормальной автомат! – вновь обрела дар речи Катеринка, как только Мария хлопнула дверью. – Она всех нас погубит! Мужик к ней за всю ночь ни разу не притронулся – вот она и бесится.

– Слушай, ты, мармеладка… – не выдержал Крамарчук, хватая свою шинель.

– В этот дом вы не заходили, – перехватил его Гридич уже в сенях. – Нас не знаете, со старостой не говорили, ясно?! И чтобы я вас больше не видел.

– Зайди, насморк прихватишь, – отстранил его Крамарчук. – По утрам сейчас холодновато.

– Оставайся, дурак! Она стрелять побоится! И пусть катится ко всем чертям! – вдруг закричал вслед ему Гридич. – В селе полно девок! От твоей – радости не жди!

«Ты прав, – ответил ему Крамарчук про себя. – В этом ты абсолютно прав, – твердил он, на ходу выхватывая из кобуры пистолет. – Нормальная женщина давно оказалась бы в моих объятиях. А нормальный мужчина давно плюнул бы на нее. Все было бы по-иному, не будь эта дивчина – медсестрой из дота. Вот такая, брат, закорючина».

35

В сопровождении штандартенфюрера Брандта они поднялись на смотровую площадку сторожевой башни и какое-то время молча осматривали подступающие к замку окраины города; медленно укутывающийся в голубовато-пепельный плащ вечерней дымки зеленый изгиб речушки, безнадежно заблудившейся в лиственной роще; овал с солнечного диска, розоватый нимб которого угасал на сером небосклоне, словно брошенный на снегу факел…

– Существуют замыслы, о которых можно поведать, только возносясь на вершины средневековых башен, – молвил Гиммлер, когда, посвечивая себе фонариком, адъютант начал спускаться по винтовой лестнице вниз, чтобы охранять их, тоскуя у входа. – Они не подлежат бумажному тлену современных кабинетов и не могут низвергаться до параграфов жалких инструкций.

– Величественность этих каменных творений понуждает к величественности духа, – согласился Скорцени, отлично понимая, что пригласил его сюда рейхсфюрер вовсе не для того, чтобы предаваться философским размышлениям и созерцанию неброских местных красот. – Стоя на крепостной башне, следует или пророчествовать, или молчать.

Справа и слева от них подпирали косматые темнеющие небеса шпили храмов. Нацеленные на вечность Вселенной, они источали органную мелодию месс и каноническую покаянность молитв.

– Вы поставили меня в трудное положение, Скорцени. Поскольку для молчания у нас уже не остается времени, придется начинать с пророчеств.

– Как минимум одно из них останется облаченным в мрачную сутану словес на памятной доске, которую благодарные потомки установят на вратах этого храма.

– «Заверение» могло показаться рейхсфюреру настолько же смелым, насколько и бестактным, однако он слишком уж был поглощен собственными раздумиями, чтобы прицениваться к словесной эквилибристике своего подчиненного.

– Как вы относитесь к фельдмаршалу Роммелю, Скорцени?

– Как к опытному командующему, если вы имеете в виду его африканский поход. Правда, во Франции ему повезло куда меньше. Впрочем, кому из нас могло бы повезти в эти дни на Елисейских Полях?

– Еще меньше повезет ему в Берлине.

Скорцени с тревожным любопытством скосил глаза на рейхсфюрера. Он догадывался, что речь может пойти о предательстве фельдмаршала. Неофициально слухи об этом уже ходили, но пока что все были уверены, что уж Роммеля-то фюрер арестовать не решится[71]. Слишком любили «героя Африки» в армии. Слишком часто возносила его пресса.

Однако Скорцени не был уверен в его неуязвимости. К тому же слухи о том, что, мол, фюрер побаивается Роммеля, сами по себе являлись провокационными. Они конечно же достигали ушей Гитлера, раздражали его самолюбие и способны были толкнуть на отчаянный шаг.

– Вы могли бы и подсказать мне, что имеете в виду участие фельдмаршала в заговоре, – последние слова Гиммлер проговорил как бы сквозь сцепленные зубы, словно они находились в окружении нежелательных свидетелей.

– Я, конечно, производил аресты тех, явных заговорщиков, – довольно бестактно напомнил обер-диверсант рейха. – Однако следствием по их делу не занимался. И приказа о новых арестах не получал.

– Вот так же ведут себя и все остальные, – без тени раздражения признал рейхсфюрер. – Как только речь заходит о возможном аресте фельдмаршала Роммеля, даже наиболее патриотически настроенные офицеры стараются поскорее отстраниться не только от этой акции, но и от самой мысли о ней.

– Их можно понять: кому хочется войти в историю палачом или хотя бы тюремщиком любимца армии, героя рейха, кавалера всех высших наград и титулов?