Странники войны

– Нет, – поморщился Сталин. – Это не та фигура. Вернемся к рейхслейтеру. Сам Борман воевал? – продолжил ход своих прерванных рассуждений «отец народов». – Не воевал. В репрессиях участия не принимал. Концлагерями не ведал. Конечно, если Берлин полностью окажется в наших руках, мы будем судить его вместе с остальными военными преступниками. Но лишь после того, как убедимся, что сумеем обойтись без него. Оттесним любых претендентов на пост канцлера, поддерживаемых союзниками.

– Но если он окажется в руках англо-американцев и предоставит доказательства того, что является агентом красных, мы будем выглядеть смешно. Как люди, которые, собравшись в дальнюю дорогу, проиграли в карты собственного ишака.

Сталин гневно сверкнул глазами и в этот раз наполнил только свой бокал. Берия понял, что увлекся, и, прокашлявшись, отвел взгляд в сторону. Прошло несколько томительных минут молчания. Лаврентий чувствовал, какая сила воли потребовалась сейчас Кобе, чтобы вот так, посреди разговора, вдруг взять и умолкнуть. Но в то же время понимал, что в столь яростном молчании Сталин способен был на любую циничную шутку, любую подлость, на буйную, неукротимую вспышку гнева.

– Он не станет предоставлять им никаких доказательств, – категорично возразил Верховный Главнокомандующий. – Это не в его интересах. Если Борман признается в тайной связи с нами, сразу же окажется, что ни англичане, ни американцы, ни мы уже не заинтересованы в нем. Точно так же, как и новое германское правительство. Это политическое самоубийство, – медленно, не произнося, а внушая каждое слово, излагал свои соображения Сталин. – Может Бормана устроить такой исход? Не может.

– В таком случае нам придется спасти и укрывать его.

– Зато может случиться так, – вновь не расслышал его слов Верховный Главнокомандующий, – что именно Борман окажется на вершине власти в послевоенной Германии. Или хотя бы продолжит оставаться одним из ее руководителей. Так выгодно ли нам отталкивать его сейчас, чтобы потом искать подходы к нему?

Берия обреченно дожевывал бутерброд. Он делал это мучительно долго, совершенно забыв о том, что можно помочь себе, запивая вином.

– Правильно мыслишь, Коба. Мы должны держать его на коротком поводке, как это умели делать царские жандармы, когда, поднасобирав компромата, в один прекрасный день яростного революционера превращали в обычного платного агента.

– При чем здесь жандармы? – пронизывающе прищурился «отец народов».

– Это я – к примеру…

– Что ты сегодня все сводишь к жандармам и платным агентам? Что случилось? Что ты этим хочешь сказать?

– Просто так, для сравнения, – осипшим голосом объяснил Берия, понимая, что оказался слишком неосторожным. – Мы подвесим Бормана на крючке и будем шантажировать всякий раз, как только он попытается сорваться с него. С этим мои люди справятся. За мной не заржавеет.

– Но ты хотел вернуться к разговору не о Бормане – о жандармском подпоручике Рогачеве, – не дал успокоить себя вождь.

– Хочешь встретиться с ним? – неожиданно прямо, усталым голосом спросил Берия. – Я устрою. О встрече никто не узнает. Понимаю, тебе некогда, государственные дела. Но так, на всякий случай. Пока что я не подпускаю к нему ни нового следователя, ни вообще кого бы то ни было.

– А тот, прежний, что начинал его допрос?

– Хоть сегодня может замолчать. За мной не заржавеет.

– Я в твои дела, Лаврентий, не вмешиваюсь, – объявил приговор Сталин. – У подпоручика имеется что-нибудь такое, что касается лично меня?

– Пока что заявляет, что будет говорить об этом только с тобой. А я пока что не настаиваю, чтобы не только с тобой. Понимаешь меня, Коба?

На вызывающий тон и кличку Сталин уже не реагировал. Его поразил сам тот факт, что Берия вновь решился свести разговор к жандармскому подпоручику. Это уже нельзя было списать на неосторожность. Скорее – прием следователя.

– Послушай, Лаврентий, – наконец вырвался Коба из сетей гнева и сомнений. Голос у него был, как у проснувшегося поутру после основательной пьянки. – Чтобы подвести под расстрел любого из преданнейших офицеров Красной армии, тебе всегда хватало не только слов, но и молчания. Что тебе мешает в этот раз?

– Тайна. С какой тайной рвется он к товарищу Сталину?

– Пусть и уходит с ней.

– Существуют тайны, с которыми нельзя отпускать не только на свободу или в лагерь, но и на тот свет. Подумал: пусть сначала исповедуется в НКВД, а уже затем в аду. Чтобы мы знали, что за тайна и как с ней поступить.

– Перед партией у товарища Сталина тайн нет, – резко поднялся Коба, заставив Берию улыбнуться его партноменклатурной наивности. Знал бы вождь, сколько раз подобная фраза вопияла в устах кадровых партийцев – там, в следственных изоляторах, лагерях и под расстрельными стенками. Однако это еще никогда и никому не помогало.

– Кто отважится усомниться в этом?

– Иное дело, что существует ложь врагов и завистников. Так нужно ли содержать в камере жандармскую ложь и зависть, в которых замарана честь партии?