Странники войны

— Ты, Борман, как всегда, побаиваешься, что тебе не найдется должного места в истории, — иронично заметил Гитлер. — Поэтому всячески провоцируешь меня на создание еще одной «Библии национал-социализма». Не волнуйся, обещаю упоминать тебя на каждой странице.

— Борман умеет ценить шутки, мой фюрер, — невозмутимо парировал рейхслейтер. — Как никто иной.

— Знаю. Но дело не в шутках. Я действительно очень редко обращаюсь теперь к мемуарам. Тогда, в сорок втором, все выглядело по-иному. Наша ставка находилась на Буге, а фронт — на Волге. То, что происходило тогда в России, в самом деле достойно было пера летописца. Да и мы с тобой выглядели попрестижнее.

— Пера летописца достойно все, что совершается в ставке, все, что направлено на укрепление рейха.

Обычно после подобного верноподданнического заклинания фюрер посматривал на Бормана с плохо завуалированной признательностью. Но сейчас он почему-то отшатнулся от него и, еще ниже склонив голову, — после покушения признаки старческого бессилия начали проявляться у него слишком бурно — направился к отведенному рейхслейтеру и его канцелярии бараку.

— Пошли, поработаем, мой секретарь. Есть мысли, которые решаюсь доверять только твоему перу и которые приобретают особую остроту только в твоем присутствии.

— Борман всегда ценил это, мой фюрер.

«Писать мемуары одному фюреру — германскому — и при этом размышлять над посланием другому — советскому — такое удается далеко не всякому политику», — подумал рейхслейтер, вспомнив о том, как многообещающе выглядели начавшиеся в апреле 1943 года тайные переговоры с представителями Сталина о сепаратном мире. После Сталинградской битвы русские предложили фюреру вернуться к границам, существовавшим до 22 июня 1941 года. Этот ошеломляющий политический шаг «вождя мирового пролетариата» воспринимался тогда по-разному. Одни склонны были истолковывать его как снисхождение победителя, другие — как трусость полководца, понявшего, что сил для еще нескольких подобных сражений у него попросту не хватит. Лично он понимал эту попытку Сталина как жест примирения естественного союзника.

Знает ли Сталин о том, что именно он, Борман, приложил тогда немало усилий, чтобы склонить фюрера к согласию на столь почетный дипломатический переход к миру? Или хотя бы к переговорам о мире. Вряд ли. Хотя русскому дипломату Астахову, бывшему временному поверенному СССР в Германии, вступившему тогда в довольно осторожные контакты по этому вопросу с германским посольством в Швеции, вроде бы намекали на персональный расклад сторонников и противников примирения.

Возможно, Гитлер и согласился бы пусть не на мир ценой отхода к довоенным границам, то хотя бы на значительные территориальные уступки России, если бы не амбициозное упрямство министра иностранных дел фон Риббентропа, который к тому времени все еще пользовался непозволительно большим авторитетом у фюрера.

«Если разобраться, — подытожил Борман, входя в свой кабинет, чтобы записать бессмертные откровения Адольфа Шикльгрубера, — у тебя столько заслуг и перед Сталиным, и перед будущей послевоенной Германией, что ни у кого не должно возникать сомнений относительно твоей кандидатуры на пост президента рейха. Или хотя бы премьер-министра. Весь вопрос в том, как поудачнее преподнести эти заслуги и вчерашним друзьям, и нынешним врагам».

— С чего начнем, мой фюрер?

— С клятвы, Борман. Что ни один человек не узнает о том, что ты сейчас услышишь, пока не прочтет об этом в книге.

— Никто, кроме разве что... Сталина, — напропалую отшутился личный секретарь фюрера.

— Сталина? Почему ты так сказал, Борман? Почему ты упомянул его? — встревоженно вцепился Гитлер в рукав Борману. Рейхслейтеру уже давно знаком был этот вульгарно-уличный порыв вождя.

— То, что вы собираетесь продиктовать, очевидно, касается фюрера большевиков?

Вместо того, чтобы сразу ответить «да» или «нет», Гитлер почему-то остановился и, глядя себе под ноги, долго и упрямо молчал, думая о чем-то, возможно, совершенно далеком от того, что интересовало его собеседника.

— Как считаешь, Мартин, он, Сталин... тоже пишет мемуары?

— Таких данных у меня нет.

— Почему? — уставился на рейхслейтера фюрер водянистобелесыми глазами.

«Опасается, как бы в воспоминаниях Кровавого Кобы не появилось чего-нибудь такого, что могло бы компрометировать его перед Историей? Но что “такого” может появиться в них?»

— Надо бы поинтересоваться у наших абверовцев. Раньше ведь это вас не занимало, мой фюрер.

— Пишет, — саркастически улыбнулся Гитлер. — Еще бы!..

— Вряд ли. За мемуары обычно садятся побежденные. Победители с ними не торопятся. Пока мы будем наслаждаться воспоминаниями о былых победах, они будут царствовать на лаврах побед нынешних. Что им вспоминать? Былые поражения?

— Иногда я жалею, что избрал секретарем именно тебя, Борман. Это был мой не самый удачный выбор, — бросил в сердцах фюрер и, резко повернувшись спиной к Мартину, зашагал к своему бункеру.

«Одного фюрера ты уже разочаровал, Борман, — молвил себе рейхслейтер, никакого особого разочарования при этом не ощущая».

41