Странница

Ее сознание выскользнуло из комнаты, пронеслось над двором с цветочными клумбами через поля, через зеленые холмы, через старинные сонные улочки Меллин-Тауна и, оставив позади влажную низину, влилось в порыв ветра. Весь день она будет летать куда вздумается. Вскочит в собаку, посидит там и ощутит касания песьей щетины, погрызет сахарную косточку, внюхается в резкий запах мочи у стволов деревьев. Слух у нее станет собачьим. Начисто забудет о строении человеческого тела. Примет очертания собаки. Это нечто большее, чем простая телепатия: выскочить из одной трубы и нырнуть в другую. Это полное перемещение из одной среды вокруг какого-то тела в другую вокруг иного. Переселение в собак, обнюхивающих деревья, в мужчин и старых дев, в птиц, в детей, играющих в классы, в любовников на утренней постели, в потных рабочих, занятых копкой, в розовые дремлющие мозги младенцев в материнской утробе.

Куда ж ей направиться сегодня? Сеси приняла решение — и устремилась вперед!

Когда минуту спустя мать на цыпочках подкралась к двери спальни, то увидела Сеси недвижно лежащей на постели: грудь у нее не вздымалась, лицо было спокойно. Сеси уже здесь нет. Мать с улыбкой кивнула.

Утро прошло. Леонард, Бион и Сэм отправились на работу, вслед за ними Лора и сестра-маникюрша; Тимоти снарядили в школу. Дом затих. В полдень слышались только возгласы игравших на заднем дворе трех младших кузин Сеси Элиот: «Миндаль и коринка — гроб и корзинка». В доме всегда болтались то кузины, то дядюшки, то внучатые племянники и племянницы: они возникали и пропадали — как струя воды из крана исчезает в сливном отверстии раковины.

Кузины прекратили игру, когда высокий громогласный человек грохнул кулаком во входную дверь и, едва мать успела ее открыть, ворвался в дом.

— Это же дядюшка Джон! — задохнувшись, вскричала младшая из девочек.

— Тот, кого мы ненавидим? — переспросила вторая.

— Что ему нужно? — воскликнула третья. — Он зол как черт!

— Нет, это мы на него злимся, вот что, — гордо пояснила вторая. — За то, что он сотворил с нашим Семейством шестьдесят лет тому назад и семьдесят лет тому назад, а еще двадцать лет тому назад.

— Слышите? — Все трое прислушались. — Он взбежал наверх!

— Кажется, плачет.

— А взрослые разве плачут?

— Еще как, глупышка!

— Он в комнате у Сеси! Кричит. Хохочет. Молится. Плачет. То воет, то ноет, то жалуется — все сразу!

Младшая сама расплакалась. Она бросилась к двери подвала:

— Проснитесь! Вы, там внизу, — проснитесь! Вы — в ящиках! Дядюшка Джон здесь, и у него с собой кедровый кол! Я не хочу, чтобы мне пробили грудь кедровым колом! Проснитесь!

— Ш-ш-ш, — прошипела старшая. — Нет у него с собой кола! И тех, кто в ящиках, все равно не разбудишь. Слушайте, вы!

Девочки задрали головы вверх и, сверкая глазами, замерли в ожидании.

— Прочь от кровати! — приказала мать, стоя на пороге комнаты.

Дядюшка Джон склонился над сонным телом Сеси. Губы у него кривились. В зеленых глазах мелькали отчаяние, затравленность, исступление.

— Я что, опоздал? — сквозь рыдания хрипло выкрикнул он. — Ее уже нет?

— Давненько! — отрезала мать. — Ослеп, что ли? Она может днями отсутствовать. Порой случается, что и неделю вот так пролежит. Кормить ее не нужно — пищу для тела она получает от тех, в кого или во что вселяется. Давай убирайся отсюда!

Дядюшка Джон сдержал всхлипывания, уперся коленом в пружины кровати.

— Почему же она не дождалась? — настойчиво добивался он, окидывая Сеси безумным взглядом и снова и снова пытаясь нащупать ее замерший пульс.

— Ты что, не слышал? — Мать решительно шагнула к нему. — Ее нельзя трогать. Пусть лежит как есть. Тогда по возвращении она войдет в тело в точности так, как полагается.

Дядюшка Джон отдернул руку. Его длинное, грубое, красное лицо, изрытое оспинами, ничего не выражало, вокруг усталых глаз залегли глубокие черные борозды.

— Куда бы она могла отправиться? Мне позарез нужно ее разыскать.

Отрывистые фразы матери звучали резко, будто пощечины:

— Не знаю. Любимых уголков у нее много. Может, она внутри ребенка, который бежит к оврагу вниз по тропинке. Может, раскачивается на виноградной лозе. Может, притаилась внутри рака, смотрящего на тебя из-под камушка в ручье. А может, сидит внутри старика, что играет в шахматы на площади перед зданием суда. Тебе самому не хуже меня известно, что она может оказаться где угодно. — Мать насмешливо скривила рот. — Может, сейчас она стоит внутри меня во весь рост и с хохотом тобой любуется, а ты и не подозреваешь. Может, это она с тобой сейчас говорит и забавляется. А тебе и невдомек.

— Как-как… — Он грузно повернулся, будто громадный валун на шарнирах. Растопырил ручищи, ища, во что бы вцепиться. — Если бы я только подумал…

Мать продолжала говорить — до странности невозмутимо:

— Нет, конечно же, она не внутри меня, не здесь. А даже если бы и была, угадать никак нельзя. — В глазах у нее блеснуло неуловимое злорадство. Высокая, стройная, она мерила его бесстрашным взглядом. — А ты не растолкуешь, зачем она тебе понадобилась?