Она сделала неопределенный жест рукой, схватила и раскрыла какую-то книгу. Белая страница зажглась в луче, рассекающем мрак, и, как зеркало, отбросила свое отражение в потолок. Могучий летний свет овладевает для подобных игр любым предметом, вплоть до самого неподходящего, выхватывает его и либо возносит, либо губит. Полуденное солнце окрашивает в черный цвет красные герани и сбрасывает на нас совершенно отвесно печальный пепел. Бывает, что в полдень короткие тени у стен и под деревьями оказываются единственной чистой лазурью пейзажа… Я терпеливо ждала, когда Элен Клеман уйдет. А она только подняла руку, чтобы пригладить ладонью волосы. Даже если бы я ее не видела, по одному этому жесту я бы ее себе представила блондинкой, блондинкой правильной и немного резковатой… При этом блондинкой взволнованной, нервничающей — в этом я не могла сомневаться. Она быстро опустила в замешательстве свою открытую руку, изящную, как ручка вазы, хотя и немного плосковатую между плечом и локтем.
— Элен, у тебя очень красивые руки.
Она улыбнулась, впервые с тех пор как вошла, и оказала мне милость, показав свое смущение. Дело в том, что, принимая невозмутимо от мужчин комплименты, касающиеся конкретных прелестей своего тела, женщины и девушки оказываются более чувствительными к женской похвале, которая их украшает одновременно и замешательством, и удовольствием, порой довольно сильными. Элен улыбнулась, потом пожала плечом.
— И что это мне дает, при моей-то удачливости?
— Значит, это могло бы тебе что-то дать без твоей удачливости?
Я здесь использовала втихую тот самый прием вопросительного ответа, который порицала у Вьяля…
Она посмотрела на меня с откровенностью, которой благоприятствовал полумрак, превращавший ее в молодую шатенку с темно-зелеными глазами.
— Мадам Колетт, — начала она без большого усилия, — вы пожелали обращаться со мной и прошлым летом и сейчас, как с… действительно, как с…
— Подружкой? — подсказала я.
— Два дня назад я бы именно так и сказала, как с подружкой. Я, вероятно, еще бы добавила, что мне осточертели все эти миляги или что-нибудь в этом роде. Только сегодня меня на жаргон не тянет. С вами, мадам Колетт, меня никогда не тянет на жаргон.
— Элен, я вполне обойдусь и без него.
Этот ребенок нагревал мою прохладную комнату, а ее взволнованность сгущала воздух. Сначала я сердилась на нее только за это и за то, что она укорачивает мой день. К тому же секрет Элен мне был уже известен и я боялась заскучать. Слушая воскрешенную моим вниманием саранчу, которая распиливала летний зной на мельчайшие кусочки, я в мыслях ускользала на раскаленный глинобитный пол террасы… Резким движением я распахнула свои органы чувств навстречу всему тому, что сияло по ту сторону жалюзи, и тут же без промедления выразила свое нетерпение, воскликнув:
— Элен, ну и?.. — что сформировавшаяся женщина восприняла бы как едва замаскированное прощание. Однако Элен — это девица в полном смысле этого слова, что она тут же мне и доказала. Она набросилась на это «ну и?..» с доверчивостью животного, на которого еще никогда не ставили капкан, и начала:
— Ну и вот, мадам, я хочу вам показать, что я достойна доверия… в общем, того приема, который вы мне оказали. Я не хочу, чтобы вы считали меня вруньей или… В общем, мадам Колетт, это верно, что я живу совершенно независимо и что я работаю… Но все-таки вы достаточно знаете жизнь, чтобы понять, что бывают такие не слишком веселые часы… что я тоже женщина, как и другие… что нельзя избежать каких-то симпатий… каких-то надежд, и вот как раз эта-то надежда меня и обманула, поскольку у меня были основания верить… В прошлом году, здесь же, он мне говорил, и совершенно недвусмысленно…
Не столько из хитрости, сколько чтобы дать ей передохнуть, я спросила:
— Кто?
Она его назвала как-то очень музыкально:
— Вьяль, мадам.
Упрек, который можно было прочитать в ее глазах, относился не к моему любопытству, а к тому лукавству, которое, по ее мнению, было ниже нашего достоинства. Поэтому я запротестовала:
— Я, милая моя, хорошо понимаю, что это Вьяль. Только… что же нам с этим делать?