Странница. Ранние всходы. Рождение дня. Закуток

— Скажите, дорогой, — я зажала меж пальцев кончики его шелковистых черных с рыжиной усов, — если бы речь шла о ваших сорочках и ваших кальсонах, вы бы не говорили об отвратительной общности? Поймите, я всего-навсего маленькая кафешантанная актриса, которая своей профессией зарабатывает себе на жизнь…

Он судорожно обнимает меня и даже чуть придавливает, явно нарочно:

— Чтобы черти ее унесли, эту профессию!.. О, когда ты уже будешь совсем моя, то поверь, ты будешь ездить только в международных вагонах, и сетка в купе будет полна цветов, а о платьях и говорить нечего! Ты получишь все лучшее, что я увижу и что выдумаю!

Его красивый голос придает благородство этому банальному обещанию. За этими истертыми словами я слышу, как в нем вибрирует желание положить к моим ногам весь мир…

Платья? Наверное, ему кажутся слишком строгими и однообразными мои костюмы — серый, коричневый, темно-синий, в которых я, этакая куколка бабочки, всегда хожу, и только когда зажигается рампа, меняю их на цветной газ, на сверкающие блестки, на развивающиеся и переливающиеся всеми цветами радуги юбки… Международные вагоны? Зачем? Они едут по тем же маршрутам, что и простые…

Фасетта просунула между нами свою голову бонзы, блестящую, как палисандровое дерево… Она чует отъезд. Она узнала мой саквояж с обтрепанными уголками, плащ, видела, что я достала английскую коробку, украшенную черной эмалью, гримировальный ящик… Она знает, что я ее не возьму с собой, она заранее принимает другой образ жизни, впрочем, вполне приятный, — прогулки с Бландиной на фортификационном валу, вечера у консьержки, обеды в гостях и полдники в Булонском лесу. «Я знаю, что ты вернешься, — читаю я в ее глазах, наполовину прикрытых складками кожи, — но когда?»

— Макс, она к вам привязана, вы ее не бросите?

От одного того, что мы вместе склонились над растревоженной собачкой, мы уже готовы разрыдаться. Я сдерживаю слезы с таким усилием, что у меня щиплет горло и нос… Как красивы глаза моего друга, увеличенные хрустальной линзой слез, дрожащих на его ресницах! Зачем я уезжаю от него?

— Я должен пойти… — прошептал он сдавленным голосом, — за сумкой… Я заказал ее для тебя… Очень прочная… как раз для путешествия…

— Правда, Макс?

— Да… из свиной кожи особой выделки…

— Ну, послушайте, Макс, будьте более мужественны, чем я.

Он вынул платок и высморкался, всем своим видом выражая свое неудовольствие.

— А почему, собственно, я должен быть мужественным? Я этого совсем не хочу, напротив!

— Мы сейчас просто смешны. Ни один из нас не решился бы проливать над собой слезы, а вот на Фасетте наши чувства прорвались. Это как история с «маленьким столиком» в «Манон Леско» или в сцене с муфтой Полиш, помните?..

Максим вытирает глаза долго и тщательно, с той естественностью, с которой он делает все и из-за которой он никогда не кажется смешным.

— Возможно, Рене… Вы правы… Во всяком случае, если вам угодно, чтобы я превратился в неиссякаемый фонтан слез, то не говорите со мной о вещах, которые окружают вас здесь, в этой маленькой квартирке… — ведь всего этого я не увижу до вашего возвращения. И старого дивана, и кресла, в котором ты сидишь, когда читаешь, и твоих портретов, и этого солнечного луча, ползущего по ковру от полудня до двух часов…

Он взволнованно улыбнулся.

— Не говори со мной о совке для золы, о камине, о щипцах для угля, не то я рухну.

Макс отправился за обещанной им красивой сумкой из свиной кожи.

— Когда мы будем уже совсем вместе, — сказал он нежно, перед тем как уйти, — ты мне подаришь всю мебель из этой маленькой гостиной, а я тебе взамен закажу другую.

Я улыбнулась, чтобы не сказать «нет». Моя мебель у Макса? Эти жалкие остатки нашей семейной меблировки, оставленные мне Таиланди в виде компенсации, ничему не соответствующей, конечно, за авторские права, которые он в свое время ловко у меня выманил, я так и не заменила из-за отсутствия денег. Разве я могла бы спеть куплет о «маленьком столике» над этим столом из мореного дуба, претендующего на голландский стиль, или над старым, скрипящим диваном, с продавленными от любовных игр пружинами, игр, в которых всегда обходились без меня. За этой мебелью прячутся привидения, и я часто просыпаюсь в безумном страхе, что моя свобода лишь приснилась мне… Странный это был бы подарок моему любовнику! Уезжая, я покидаю не дом, а пристанище; вагоны первого и второго класса, гостиницы низких разрядов и гнусные гримуборные мюзик-холлов в Париже, провинции и за границей были мне больше домом и лучше охраняли меня, чем это помещение, которое мой друг назвал «прелестным интимным уголком»!