Странница в ночи

Поняв, что все ее попытки выбраться отсюда обречены на полнейшее фиаско, Оля подумала и решила — у нее только один выход. Ждать. Неважно, чего ждать. Но если она будет биться головой о запертую дверь, что это даст? Все бесполезно. Даже кричать — кто тебя услышит? Редкий прохожий пройдет здесь дай бог в следующем тысячелетии, и глупо надеяться, что такая мысль взбредет кому-то в голову именно теперь, когда Ольге это жизненно необходимо.

К тому же — кто ей сказал, что этот редкий «прохожий» не окажется куда страшнее того человека, который привез ее сюда?

Она не знала, что он собирается с ней сделать, — и, самое главное, что может сделать она, Оля, чтобы выбраться, но…

— Я что-нибудь придумаю, — пообещала она себе, с мрачной решимостью глядя на запертую дверь.

В конце концов, она где-то читала, что, когда человек волею судьбы оказывается на границе жизни и смерти — как сейчас Оля, — его подсознание начинает работать гораздо интенсивнее и подбрасывает множество «спасительных» идей, из которых уж наверняка можно выбрать одну беспроигрышную.

Именно на нее, на эту «спасительную и беспроигрышную» идею, сейчас и уповала Оля, сосредоточившись на этом целиком.

Но — увы, пока ее подсознание не спешило это сделать…

* * *

— Раз мы с тобой оба хотим найти убийцу, давай вместе думать, — сказала я. — Можно, конечно, бессмысленно обегать весь город, хватая всех подряд под горячую руку, но, на мой взгляд, это не даст ничего, кроме новых врагов. Лично я, как Ниро Вульф, больше склонна доверять аналитическому мышлению и логике. Только думать я привыкла с чашкой кофе, сигаретой и под музыку. Если, конечно, ты ничего не имеешь против такого извращения…

— Почему? — удивился он. — Мне это совсем не кажется извращением. Куда глупее думать в полной тишине, тупо уставясь в одну точку.

— Так я иногда тоже делаю, — призналась я. — Когда я еду в транспорте, а мне надо подумать…

Я встала и пошла заваривать кофе.

Вам мое поведение может показаться странным — но так уж я устроена. Мое убеждение в том, что человеку нельзя давать погружаться в бездну отчаяния и зацикливаться на своем горе, подтверждается многими мудрецами. Если не верите — почитайте Библию. К вашему сведению, отчаяние там входит в реестр грехов. Но по «общественному» разумению куда приличнее погрузиться в отчаяние, а если человек этого не делает, его нередко обсуждают и осуждают и всячески стараются туда вернуть.

Но, милые вы мои, как же это ваше «сочувствие» порой ужасно выглядит!

Человек, которого постигло горе, старается удержаться на плаву, дается ему это с огромным трудом, наконец — слава богу, получилось! Мы снова стали улыбаться, вспоминая лишь светлое и искренне поверив, что ушедшему от нас хорошо там…

И в этот момент вы отрываетесь от утреннего или вечернего поглощения пищи и, скорбно вздохнув, говорите: «А что-то я не звонил давно этому бедняге… И не заходил». Нелегкая несет вас к телефону или к двери вашего несчастного приятеля, только что немного зализавшего рану, и, придав голосу соответствующую скорбь, начинаете сыпать на эту рану соль! Посыпаете вы ее так старательно, что к концу вашей «душевной беседы» вера в бессмертие души начинает оставлять вашу жертву, рана опять кровоточит, и он остается в слезах, а вы с чувством выполненного долга возвращаетесь к столу, где заканчиваете ужин в приятном убеждении, что вы хороший человек, а вашему приятелю в это время хочется покончить с собой, потому что вы вернули его в прежнее состояние и надо все начинать сначала…

Когда умер мой отец, я была готова растерзать на мелкие кусочки всех этих «вежливых доброхотов», которым надо было снова и снова рассказывать, как умер в больнице мой папочка, и слушать эти вздохи, и знать, что у них-то все нормально. Это мне только что опять напомнили, что у меня все так плохо, что трудно дышать… Как только я приходила в себя, снова добрые «самаритяне» с изощренным садизмом спешили напомнить мне о событиях, повергающих меня в отчаяние. Они с таким рвением доводили нас с матерью до слез, что в конце концов я целый месяц вообще не поднимала трубку и не открывала на звонки дверь. Вежливость мешала мне отправить их подальше, а, так как мой отец был довольно известным врачом, к нам все шли, шли, шли — звонили, звонили, звонили. Какие-то посторонние люди, которых ни я, ни мама не знали, да и вряд ли помнил отец.

Вот поэтому сейчас я старалась вывести Никиту из мрачного оцепенения, в которое он погружался все больше и больше. Ему еще придется столкнуться с этой пыткой «всеобщего соболезнования»!

— Ты будешь чай или кофе? — поинтересовалась я, заглянув в комнату и обнаружив Никиту сидящим с отрешенным видом.

— А? — встрепенулся он. — Кофе, если можно.

Я вздохнула. Кофе начал подниматься. Я сняла его с огня и, захватив две кофейные чашечки, установила все на подносе и внесла в комнату.

Включив музыку Моцарта, я села напротив Никиты и посмотрела ему в глаза.

— Знаешь, Ника, когда умер мой отец, я ревела так, что никто не мог меня успокоить…