Странное это ремесло

Мастерская Жимона на улице Орденер была не очень большой, но достаточно просторной для его работы, так как он последние годы занимался уже только бюстами. Несколько незначительных живописных работ — скорее всего, подношения друзей — висели на стенах, но очень высоко, так что вроде они и были, но не лезли в глаза. Ниже, на полках, были собраны истинные сокровища — африканские маски, египетская, древнегреческая и средневековая каменная скульптура. В стеклянной горке стояли работы меньшего размера из бронзы, терракоты и мрамора.

— Эти вещицы мне всегда помогали в работе, — сказал Жимон. — Не то чтобы подсказывали готовые решения, но они воспитывают чувство формы, пластики.

Он подошел к одному из шкафов и, прежде чем открыть его, сказал:

— В те времена, когда американцы еще посещали мою мастерскую, они вечно расспрашивали меня о Бранкусси. «Что вы думаете о Бранкусси?» — «Да что я о нем думаю?.. Работает человек…» — ответил я, услышав этот вопрос впервые. «Мы тут не особенно интересуемся творчеством Бранкусси», — ответил я во второй раз. А в третий не выдержал: «Знаете, — говорю, — если вы насчет бронзовых шариков, то у нас этим занимаются ремесленники, на токарном станке вытачивают…»

Открыв шкафчик, он вынул оттуда несколько овальных камешков.

— Вот, взгляните. В прошлом году мы собрали их в Сен-Мало, на берегу океана. Есть разница между ними и каменными яйцами Бранкусси? Если есть, то в пользу этих: в них больше жизни, их форма рождена многовековым движением волн, ритмом времени, которое ваяло их и оставило свой след в нежной закругленности их очертаний.

— Можно мне взглянуть и на ваши работы? — спросил я.

— Конечно. Но их, как видите, совсем немного.

Действительно, на двух полках стояло несколько бронзовых отливок, да еще было пять-шесть гипсовых бюстов, над которыми скульптор продолжал работать.

— У меня, знаете ли, дело подвигается довольно медленно… И не только из-за нездоровья. В основных чертах я заканчиваю бюст за несколько сеансов. Но после этого начинается отделка, поправки, и это продолжается около года.

— Вы работаете в гипсе?

— Именно. Это почти как в камне, но с тем преимуществом, что можно не только убирать, но и добавлять.

— Что еще поправлять в этой головке? — спросил я, показав на один из гипсов.

— Как вам сказать… Это головка моей племянницы. Думаю, что главное мне удалось — я передал структуру, форму, состояние. И все же есть нюансы, которые мне еще не даются… Надо поскоблить тут, добавить там… добиться максимального сходства — не внешнего, а сходства с тем образом, который вот тут, во мне, в котором синтезировано мое отношение…

На всех лицах в этой мастерской было выражение спокойствия и углубленности. Казалось, они всецело погружены в себя и вместе с тем всецело раскрывают себя перед нами. Так же бывает в жизни, когда человек вдруг задумается и позабудет обо всем окружающем, — в такие мгновения легче всего заглянуть к нему в душу, увидеть то, что обычно спрятано под заученным выражением, которое диктуется рассудком.

Я поделился с Жимоном этими мыслями, на что он ответил:

— Да, да. Потому что, на мой взгляд, мимолетное выражение лица — это не самое интересное, хотя для таких художников, как импрессионисты, оно важнее всего. Меня интересует сущность, а ее надо извлечь из-под многих внешних напластований, очистить от множества «живописных» подробностей, посредством которых так легко достигается сходство. Кроме того, я привык видеть все крупно — и структуру, и объем, и психологические особенности.

Он неожиданно улыбнулся той веселой улыбкой, которая неузнаваемо меняла его лицо, и продолжал:

— Поскольку в тот вечер зашла речь о Робере Ре, я вам кое-что расскажу. Однажды он зашел ко мне в мастерскую, когда я только что получил отливку одного бюста. Ре посмотрел, похвалил и, желая сделать компетентное замечание, сказал: «Какая умная техника! Вот этот штрих, например — кажется, мелочь, а какую придает выразительность!» Я взглянул: он указывал на шов, оставшийся от формы, который я просто еще не успел соскоблить…

«А вдруг я тоже успел сморозить какую-нибудь глупость? — подумал я. — Он тогда и меня ославит». Но Жимон делал это не по злобе и не из любви к сплетням, а от прямоты, к которой его собеседник быстро привыкал. Я не раз еще бывал на улице Орденер, рассматривал коллекцию скульптур, слушал остроумные замечания хозяина. Что касается хозяйки, тихой немолодой женщины, то, в отличие от мадам Босх, она была главным образом слушательницей, внимательной и сосредоточенной, как студентка, влюбленная в профессора.

В большинстве парижских мастерских можно обнаружить две-три старинные вещицы, но это не обязательно означает, что хозяин мастерской коллекционер.

— У вас великолепный Домье, — заметил я, когда впервые оказался в мастерской Громера.

Художник снял с полки небольшую бронзовую фигурку и протянул мне, чтобы я мог получше ее рассмотреть…

— Да, чудесный Домье за три тысячи франков…

— Не может быть!