Странные сближения. Книга вторая

— Упокой, Господи, душу раба твоего Юрия Трубецкого, — в который раз повторяет генерал и опрокидывает стакан. Штоф пустеет. — Ну, признайся, ты мечтал о новом мире, о котором твердили эти блаженные? — блаженными он именует моих наставников-Розенкрайцеров.

— Никак нет, ваше превосходительство — честно говорю я. — Не я выбрал свою судьбу. За меня рассудили покойный Юрий Петрович да эти, как изволите называть, блаженные.

— А я мечтал, — говорит Юрский в стакан. — И мир увидеть мечтал, и верил. Всё, думал, завтра наступит. Доживём. А, — он опускает голову и смотрит на пуговицы на своём животе. Когда я вставляю ключ в замочек на медальоне, генерал тихо произносит. — А хрен.

Мне трудно понять его. Я за свои двадцать два года успел выпить больше ядовъ, чем всю отравленные нашего грешного века. Меня били и заставляли драться долго и усердно, так что я, наконец, стал способе н способен один противостоять небольшой стране. Всё это противно моей натуре, которая, как я понимаю ныне, слишком проста для того что поручено мне. Ежели я никогда не стану нужен, я буду счастлив.

Медальон открывается. Я жду чего угодно, даже ангельские письмена не заставят меня удивиться. Но из-под откинувшейся крышки на меня глядит знакомое лицо, и я пытаюсь отковырнуть его, полагая, что истинная тайна сокрыта под ним.

— Не ожидал? — голос Юрского приглушён спиртом, но слова он выговаривает внятно.

— Это что? — я всё еще не могу управиться с портретом.

— Твоя мать.

— Зюден, — Исилай странно выговаривал это слово, произнося мягкую «д»: Зюд» ен. — Что вам известно об этом человеке?

Волошин со всхлипом втянул воздух.

— Вы что-то знаете? — второй турок, подволакивая ногу, подошёл к Волошину.

Пушкин чувствовал, как к голове приливает кровь, и глаза постепенно затягивает что-то тёмно-бордовое, мешающее смотреть. Он, Липранди, Раевский и Волошин были подвешены к балкам, так что ноги не доставали до пола совсем немного.

— Нет! — истошно закричал Волошин, дёргаясь на импровизированной дыбе. — Я случайно здесь! Случайно! Я прятался от дождя! — подбородок его задрожал. — Я ничего… не хотел…

— Скажите вы, — Исилай обратился к Пушкину. — Кто такой Зюден?

— Вам лучше знать.

Всё равно убьют, а пытки можно и вытерпеть.

Исилай кивнул ямщику, и тот щипцами вынул из камина горящую головню.

— Раевский, — прошептал Пушкин. — Они…

— Я понял, — уголком рта ответил Раевский. Его лицо приобретало синеватый оттенок.

Что-то жаркое, светящееся приближалось к лицу.

1) Турецкие агенты (по крайней мере, двое из них) раскрыли Француза (как? и почему никто из них не удивлён присутствием Раевского с Липранди? О них знали заранее?)

2) Ямщик-шпион завозит нас на станцию. Неучтённые помехи — дождь и, соответственно, другие постояльцы, да ещё и гора всевозможного оружия.

3) Чего хотят турки? Многого, но в первую голову их волнует Зюден: что мы знаем о нём.

4) И где логика? Если есть хоть тень подозрения, что нам известно что-то о Зюдене — нас достаточно убить. Желают знать, что мы уже успели доложить в Коллегию? А зачем, если Зюден сейчас уходит? То есть

5) Или Зюден остаётся по эту сторону границы на свой страх и риск, или…

6) Турки сами хотели бы знать, кто такой Зюден.

7) Бл…

Глаза слезились от близкого огня. Ямщик проносил головню перед лицами пленников.

— Послушай, — голос Раевского был едва слышим, — Пушкин… На том свете навряд ли встретимся… Думаю, ты должен узнать, хоть я и не думал, что расскажу это кому-нибудь…

— Заговорил, — ямщик подскочил к Раевскому и поднял щипцы к его глазам. Раевский свесил голову набок и забормотал что-то бессвязное.

— Бредит, не видишь? — сказал Пушкин. (Губы слушались плохо, всё тело будто ватой набили).

— Никто… не должен был… — шелестел Раевский, закатив глаза.

Да ведь он и впрямь бредит.

— Да что вы думали, я смерти боюсь?! — заорал вдруг Волошин. — Мне сорок лет! Я в прошлую холеру всех родных похоронил! Что, думали, страшно мне?!

— Строго секретно…

Какая странная вещь — человеческое сознание. Под пытками он молчит, а в бреду первый разговорился…

— Убей остальных, — удовлетворённо сказал Исилай. То есть, конечно, сказал он это по-турецки, но догадаться было нетрудно.

— Давно готовились… уже несколько лет… — изо рта А.Р. свисала красная ниточка.

Ямщик бросил щипцы, вынул нож и занёс его над горлом Француза.

Странным образом почти все звуки исчезли. Только флейта с полей высвистывала переливы «дойны».