Странные занятия

— Старик Коос считает, что я все еще хожу по пятам за его дочкой. Он тут ни с кем не общается… С чего бы? Ведь на его взгляд, все американцы щенки да молокососы. А я не собираюсь раскрывать ему глаза, что его девочка встречается с Шарлеманем. Во всяком случае, пока Кристина не скупится на денежки.

— А Кристина из тех, кто способен быстро привязаться?

Бловельт нахмурился, будто я попал в больное место.

— На мой взгляд, нет. Между нами никогда ничего не было. С самой аварии Кристина уже не та.

— Аварии?

— Еще в Трансваале. Однажды ночью на шоссе между Йоханнесбургом и Преторией она въехала прямо в глупого каффира и его коров, которые как раз переходили дорогу. Ее «мерседес» трижды перекувырнулся. Глупого чернокожего, конечно, убило на месте. Кристина получила серьезную травму головы. Обратили внимание на ее волосы?

— Белые и тонкие, кажется.

— Такие отросли после того, как перед операцией ей обрили голову. Раньше были черные как ночь. В точности как у матери. А завитая челка? Это чтобы скрыть шрам на лбу. Замечали когда-нибудь, что плавает она всегда в шапочке? Она очень стесняется шрама.

— Сейчас она кажется вполне нормальной. Как вылечили ее травмы?

Бловельт небрежно повел рукой, будто отмахивался, как от пустяков, от всего, что не понимал сам.

— Какая-то пересадка тканей мозга. Самое новое на тот момент. Господи, у нас тогда были чертовски умные люди. До тяжелых времен. Но и они не смогли остановить черных сволочей, верно? Даже атомные бомбы на Кейптаун их не удержали.

Допив ликер, он встал. Я задумался об обретшем плоть прошлом Кристины.

— Значит, вам кажется, это любовь? — спросил я.

Бловельт пожал плечами:

— Любовь к себе — да. К этому музыкантишке — едва ли.

На том он ушел.

Оставшись один, я залез в медицинские базы данных: мне стало любопытно, как же излечили, по всей видимости, обширную черепно-мозговую травму Кристины.

Оказывается, единственным веществом, которое не отторгает организм, которое можно пересадить, чтобы оно адаптировалось и росло в мозгу взрослого, восстанавливая утраченные участки, были ткани эмбрионов. Однако этично выращивать их «в пробирке» еще не научились, поэтому на Западе такие трансплантации не пропагандировали.

В старой Южной Африке было полно эмбрионов — отданных беременными «донорами» из трущоб Совето или еще откуда-нибудь.

Больницы, в которых проводили подобные операции, подожгли во время войны первыми. А потом разнесли по одному обгорелому кирпичику за другим.

В первый раз Чарли и Кристина исчезли всего на три дня, и я не встревожился. Я, никогда не покидавший стены «La Pomme», как никто другой знал, насколько тесными и отупляющими могут стать Геспериды. Я решил, что они наконец ощутили потребность испытать свои чувства в ином окружении. Таков, во всяком случае, мог быть мотив Чарли. Что именно руководило Кристиной, я не взялся бы даже гадать.

Как бы то ни было, моя реакция была простой и сдержанной. Я повесил записку об отсутствии Чарли, делая вид перед завсегдатаями, что оно запланированное, и связался с материковым агентством, которое попросил прислать мне на несколько дней замену. Наверное, их певица была довольно талантливой — просто ей не хватало гениальности Чарли.

И только во время ее первого номера, стоя у стены в странно изменившемся и поблекшем клубе, я понял, какую свежесть принес Малыш в наш искусственный рай. Прибудь он в то утро верхом на дельфине и с лирой под мышкой, его появление не было бы более удивительным или более чреватым последствиями.

Ответ на свои праздные вопросы, как Кристине удалось столь надолго ускользнуть из-под собственнической опеки отца, я получил, когда мельница слухов перемолола и выдала информацию о местопребывании Хенрика Бловельта. Он зафрахтовал небольшую лодку, загрузил в нее персиковый ликер и двух женщин и в тот день, когда Кристина и Чарли уехали, встал на якорь в Осетровой бухте. По всей видимости, Коос ван Стааден считал, что Бловельт и Кристина отправились на прогулку под парусом.

У гром четвертого дня мне позвонил Хайме Ибаррондо — владелец единственного на Гесперидах отеля. Его плавающее на экране голопроектора лицо показалось мне видением в колодце Дельфийского оракула, когда он сказал, что вчера после полуночи Чарли вернулся в свой номер. Поблагодарив, я разорвал связь.

Я сдерживался до тех пор, пока вечером Чарли не пришел в клуб. Даже дал ему добраться до гримерной — и лишь потом сам направился туда.

Он сидел на диване, баюкая свой музцентр. Мелодию я узнал сразу: «Тщетные усилия любви» «БиТЛлз». Чарли запрограммировал, чтобы ударные звучали в точности как у Ринго, в то время как сам играл партию Джулиана Леннона.

Меня потрясла перемена в его лице. Неподдающееся определению нечто его оставило — может, просто исчез ореол неуязвимой юности. Вокруг лазурных глаз залегли морщинки. Губы у него были плотно сжаты.

Наконец он поднял на меня глаза. Нервно отбросил назад черные волосы, выключил инструмент и откинулся на спинку.

— Привет, — сказал я.

— Привет, — ответил он.

Воспроизведя начало нашего первого разговора, мы остановились.

— Рад, что ты вернулся.