Странный Фаломеев

— Ты бы не торопился, когда здесь пули свистели, — взглянул исподлобья Зиновьев. — Я из первых рук знаю, от знакомого.

— Насчет пуль ты прав… — Фаломеев смачно обсосал косточку, — свистели они здесь, и многие наши под пулями легли. Националисты стреляли…

— «Наши» это кто? — прищурилась Тоня. — По работе?

— Тоня, вы в кино бывали? — улыбнулся Фаломеев. — Слыхали, как мальчишки орут «наши», «наши»… Я в этом смысле.

— А я подумала, что в смысле работы.

— Неправильно подумали… А курица вкусна#; хотите?

Мелькнули пристанционные постройки, поезд остановился, пропуская длинный товарняк.

— Во! — ткнул в окно Зиновьев. — Безобразие! Наш скорый — стоит. Товарный — идет.

— Это литерный, — сказал угрюмо Фаломеев. — Везет муку в Германию.

— Рисуешься? — ехидно улыбнулся Зиновьев. — Ну откуда ты можешь это знать?

— На вагонах написано. — Фаломеев совсем помрачнел.

— А ты немецкий знаешь? Профессор Мамлук, поглядите-ка на него!

— Не «Мамлук», а Мамлок, а во-вторых, не просто знаю, а как на своем родном говорю, пишу и читаю. — Он сказал что-то по-немецки, слова звучали отрывисто, жестко, немецкий вторгся так неожиданно, что Зиновьев вытаращил глаза и открыл рот, Тоня восхищенно посмотрела на Фаломеева и покачала головой:

— Мне наша немка говорила, что у меня способности, я язык на самом деле лучше всех знала, но вы… произношение у вас… С ума сойти! Где научились?

— Я из-под Одессы, — пожал плечами Фаломеев. — Там немецкие хутора на каждом шагу, там все с малолетства немецкий знают — особо кто рядом с ними… А у меня еще и приятель, друг близкий…

— Тонечка, — с надеждой взглянул Зиновьев, — а вы уверены, что он по-немецки шпарил? Может, врет, а?

Зиновьев надоел Тоне, она повернулась к Фаломееву:

— Степан Степанович, будет война?

Зиновьев всплеснул руками:

— Ну какая война? Вы газеты смотрите? Заявление ТАССа от 14 июня читали? Распустили языки…

— Тоня, дайте газету. — Фаломеев начал заворачивать курицу. — Заявление — это зондаж ихней позиции, надо было знать, что они ответят, проверяли их…

— Я потому, — вздохнула Тоня, — что о поездной бригаде подумала… Товарняка этого. Они немцам пшеницу, а те их — под нож!

— Да бросьте вы! — рассвирепел Зиновьев. — Немцы Гаацкую эту… подписали, одним словом. Ну, — запрут проводничков, да и выпустят, чего зря молоть? Если что, конечно…

— У них есть Гехайместаатсполицай, — поднялся Фаломеев. — Гестапо сокращенно, а по-русски — тайная государственная полиция. Там во время допросов иголки под ногти загоняют, через ноздри соленую воду закачивают, паяльной лампой жгут и много еще чего… Так вот: если «проводнички», как ты их назвал, попадут к немцам — их это все ждет в лучшем виде…

— А ты откуда знаешь?

— Догадываюсь…

— За такие догадки тебя надо… Знаешь куда? Немцы пока что наши друзья, и ты парвакационных слухов не сей, умник!

— Провокация от слова «провокатор», так осведомителей полиции называют. А слово «пар» — это ближе к бане. — Фаломеев откатил дверь и вышел в коридор.

— Черт пузатый… — Зиновьев прикрыл дверь и начал вытирать пот с лица. — Жарища, хрен бы ее подрал… Вы, Тонечка, девушка вполне молодая, так прислушайтесь, я вас предостеречь хочу. — Он выглянул в коридор и продолжал: — Трепло — сами убедились! Пьет… Вчерашний вечер пошли мы в ресторан, так он набрался по маковку и на обратном путе позорно громыхнулся! Подымаю, и что же? — Зиновьев снизил голос до шепота: — Среди всяких бумажек вот эта… — он протянул мятый листок. — Читайте…

Это была врачебная справка: «Товарищ Фаломеев Степан Степанович прошел курс лечения и может выполнять работу, не связанную с повышенной ответственностью, лучше — чисто физическую». Тоня вернула справку Зиновьеву.

— Зачем взяли?

— Ничего, ночью подложу незаметно, — пообещал Зиновьев. — Что теперь скажете?