Странствие бездомных

Из тех, кого знала по издательству, кроме совестливой М. Н. и пятнистой поганки Смирнова, запомнился еще один человек. Появлялся в издательстве время от времени шумный, громкий, рыжий, может, поэтому и застрявший в памяти — Лившиц (кажется, Михаил). Был Лившиц то ли консультантом, то ли членом редколлегии. Приходил всегда с новостями, байками, анекдотами. Вокруг него собирался народ. Новости, им принесенные, колебались между дозволенным и недозволенным. Каким-то образом Лившиц умел создавать впечатление полной осведомленности во всем. Он был, что называется, балабон — для него главным было впечатление, которое он производил. В притихшем и настороженном обществе конца 30-х годов, похожем на покорное стадо, такие яркие экземпляры, как Лившиц, производили впечатление необычайной смелости. Однако именно их громкость и публичность вызывали подозрение: не запущен ли этот фейерверк в унылую толпу нарочно для оживления мысли и побуждения к высказываниям?

Другим эпизодом, забавным, запомнившимся в пару к печальному, было веселое происшествие. Мне дали ученый труд известного профессора, специалиста по зерновым культурам. Солидный автор приезжал с Опытной сельхозстанции, расположенной под Саратовом, «снимать вопросы». Вернее сказать, автор не приезжал, а его привозил на двуколке, запряженной резвой лошадкой, молодой черноусый казак — директор, а может быть, замдиректора той станции. Пока мы с автором проглядывали рукопись, черноусый разглядывал меня, поблескивая серыми глазами. Однажды профессор пошел к заведующему издательством по делу, и мы с казаком остались вдвоем в комнате. Тут он и сделал мне предложение, но я так и не поняла, предложил он мне руку и сердце или сердце и богатое содержание. Говорил он горячо и даже поэтично, примерно так: «Вот я смотрю на вас, любуюсь, вы все в одном платьице, а вас надо в шелка одеть. Вам красоваться надо, а не гнуться над бумажками. Я ведь многое могу для вас сделать. Бросьте все, поедем со мною в степь. Шубку меховую вам надо на зиму, тулупчик, сапожки и шаль пуховую. Жемчуг на шею вам пойдет и кольца на пальчики, а в пышные ваши косы — гребень черепаховый. Все это у вас будет, я обещаю…» Я не перебивала его, слушала и улыбалась, ничего не говорила. Мне нравилось его слушать, похоже было на песню, да и он сам был похож на доброго молодца из русских песен. За меня готовы заплатить так дорого, подумать только! И мне почему-то ничуть не обидно, даже нравится. Тут вернулся в комнату профессор. Прощаясь, казак больно сжал мою руку: «До свидания. Подумайте — буду ждать».

Что-то сказочное, и смешное и трогательное, и похожее на театр. Нет, оказывается, все серьезно.

«Ну как — решили?» — спросил казак в следующую встречу. Видно, две недели ждал моего ответа. Я видела — он волнуется, значит, все это вправду и от сердца. «Спасибо, — сказала я без малейшей иронии, — но у меня есть муж и дочка». Я действительно была тронута, нарисованная им картина, почти кустодиевская, была соблазнительно яркой, разительно не походила на нашу жизнь, на бесконечные серые будни.

А серые будни уже сгустились до полного мрака. Заболела Танечка, опять воспаление легких. На этот раз ее лечит моя кузина, Т. Н. Розанова, она — педиатр, хороший врач. Опять страшная тревога, бессонные ночи. Я часами хожу по большой комнате с ребенком на руках, у меня кружится голова, я боюсь уронить девочку. Бужу Федора сменить меня, он делает это неохотно и, вместо того чтобы побаюкать, монотонно повторяет одну и ту же фразу: «Мама нас не любит, мама нас не хочет». Для чего, для кого он это говорит? Вероятно, для меня — не для крошки же, которая не поймет. Почему мне на всю жизнь запомнились эти слова? Вероятно, они были той каплей, которая переполнила чашу моего терпения.

Во время Таниной болезни, когда кризис уже миновал, неожиданно приехала из Уральска Марья Васильевна. Тревога заставила ее отправиться в Саратов: у их коровы обнаружился туберкулез. Каким образом это открылось, почему ветврач обнаружил это не сразу — этого я не знаю. Я рассказывала Марье Васильевне о болезни Танечки, добрая женщина смотрела на девочку с беспокойством, расспрашивала, кто определил воспаление легких, как ее лечили. Может, у нее уже зародились подозрения, не туберкулез ли у ребенка, но мне она об этом не сказала. Не думая о таком страшном, я все же понимала, что для Таниного здоровья необходимо изменить обстановку, ей нужен свежий воздух, другое питание, другой дом. Обо всем этом я написала маме в Истру и просила ее поговорить с Женей, нельзя ли взять Танечку на лето.

Мама приехала за внучкой весной 1935 года. И она, и Женя были полны желания помочь ребенку. В конце лета поехала к ним и я. У меня был отпуск, и я уезжала, как едут в отпуск — налегке, с небольшим чемоданом, в одной летней жакетке, сшитой из подаренной мне старой рясы.