Странствие бездомных

Но вернемся в Истру 1935 года, к встрече с моими близкими. Давно я не видела их всех, за четыре года дети выросли. Диме пятнадцать, отлично учится, много читает, интересуется историей, расспрашивает бабушку о революционном прошлом; Верочка, двенадцатилетняя резвушка, не в ладах с математикой и, когда мама помогает ей с уроками, нетерпеливо ерзает и торопит: «Бабушка, объясняй скорей, говори, какой ответ!»; младшая, Люсиша, — кругленький колобок, уже знает буквы. В родителях я замечаю некоторые перемены: Толя по-прежнему красив, но его темные кудри уже припорошены сединой, Женя так же энергична, так же командует, но чувствуется в ней какая-то тревога. Вероятно, ощущение покоя в семье уже потеряно.

Заканчивается мой отпуск, пора возвращаться в Саратов. И мама, и сестра предложили оставить Танечку до будущего лета у них. Девочка поздоровела, крепенькая, веселая, бегает и шалит — смотреть радостно. Мама, знакомая с нашими саратовскими условиями, сказала в тревоге: «Вы ее загубите». Женя рассуждала спокойно: «Ребенок поздоровел, надо закрепить достигнутое». Я уже склонялась к тому, что оставлю дочку с мамой, но, представив себя без нее, поняла всю бессмысленность этой жизни. Даже не бессмысленность, а невозможность. «Зачем же мне тогда ехать и ради чего там жить?» И колебания закончились — я остаюсь с мамой и с дочкой. Родные меня одобрили.

Решили снять комнату: в доме у сестры нам троим места не хватило бы. Мы с мамой были бездомные — «потеряли свою жилплощадь» (эти слова в советское время, да и в теперешнее звучат страшно и обозначают если не крушение жизни, то все же катастрофу). Платить за комнату обещал муж Людмилы, и это было справедливо — ведь нашу комнату в Трубном переулке он сдал, чтобы получить квартиру.

Комнату сняла Женя в «господском доме», у старой дамы, вдовы присяжного поверенного. Таких домов — с высокими потолками, большими окнами, которые строила для себя земская интеллигенция, — в Истре было немного, преобладали мещанские домики, чуть обширнее и благоустроеннее, чем крестьянская изба-пятистенка. «Господский дом», однако, не радовал — вторую комнату, окном на улицу, за тонкой перегородкой занимала семья с двумя детьми, тоже «калики перехожие». В задней половине, к саду, жила хозяйка, владевшая комнатой и кухней. Жильцам приходилось готовить в маленькой прихожей. Запах от двух керосинок проникал в комнаты. Запах этот, как ничто другое, заставлял помнить о бедной, неустроенной жизни. О жизни на тычке.

Зимой обнаружилось, что голландская печь, одна на две комнаты, плохо греет, топить приходилось утром и вечером. Родные помогали: доставали дрова, давали молоко для Тани, выделили что-то из мебели. Жили мы в полупустой комнате с окном, занавешенным какой-то пестрой скатеркой, — быт в традициях революционеров-подпольщиков. Да мы и были такими, то есть подпольщиками, по официальной классификации — «контрреволюционерами», по сути — нелегалами, без полноты гражданских прав, без имущества (мое скудное барахлишко осталось в Саратове, мамино порастряслось по ссылкам). И главное — без своего жилья и без работы. Это последнее пугало меня больше всего. Штатную работу по специальности я могла найти только в Москве, но ездить туда ежедневно было невозможно: поезд шел два часа, до станции — пешком километра два. Путь туда-обратно вместе с часами работы — это не только день, но и часть ночи. Пришлось искать сдельщину. Из того, что я умела, сдельной была только корректура; получила ее я в издательстве при Текстильном институте, где меня помнили. Привозила из Москвы килограмма три, а то и больше гранок, на три-четыре дня. Опять пошли «банкоброши веретен» — монотонная, скучная, низкооплачиваемая работа. Сидела я над ней часами, до полной одури, а когда надо было сверять с оригиналом, помогала мама.

Мама ездила в Москву очень редко — там не осталось никого, с кем хотелось бы повидаться, да и благоразумие требовало сидеть тихо. Мама получала пенсию, очень маленькую; впоследствии ее увеличили почти в два раза, но это случилось уже после войны.

Бюджет наш был самый нищенский, и я обрадовалась, когда мне предложили раз в неделю работать ночным корректором в типографии «Гудка», на выпуске какой-то ведомственной газетки. Работа, ничтожная по объему, была трудна тем, что приходилась на самые глухие часы ночи. Где-то часа в два, когда совсем одолевал сон, меня звали в типографскую столовую пообедать и выпить кофе. Сначала я отказывалась: что за обед ночью? — но вскоре поняла, что без этого не протянуть. Часам к пяти номер шел в печать, меня отпускали, и я бежала к отцу в Гранатный переулок поспать часика три. Затем — покупки и домой, в Истру. Хотя дома настоящего и не было, все же к маме и дочке означало «домой». С дежурством в «Гудке» совмещала сдачу очередной порции корректуры в Текстильном.

Путь в поезде бывал даже удовольствием, если со мной хорошая книга. Или когда меня провожал кузен Коля. Как раз в это время он вновь появился в моей жизни после долгого перерыва.