Странствие бездомных

Приехал Мартов — наконец «триумвират» воссоединился. Встречи у мамы на Сергиевской стали почти ежедневными. Определялась программа новой газеты, получившей название «Искра». Газета должна быть целеустремленной — совмещать задачи политической борьбы с защитой прав рабочих, способствовать единению всех сил социал-демократического движения. С этим согласны были все. Спор возник в вопросе о привлечении к изданию либералов. В этом «триумвират» единым не был: Потресов считал, что «Искра» должна объединять всех противников самодержавия, всех сочувствующих освободительному движению; Ульянов к привлечению либералов относился скептически, говорил, что все они трусы, «струсят и надуют…», но тут же признавал, что без денежной поддержки от них не обойтись. В речах маминых гостей часто мелькали имена зарубежных «ревизионистов», критикующих Марксову теорию, — Бернштейна, Каутского.

Девчонки, мои сестрички, игравшие рядом, временами встревали в обсуждение: семенили следом за вышагивавшими по комнате мужчинами, то заложив ручонки в проймы платьев, подобно тому как Ульянов цеплял пальцами за жилет, то закладывали их за спину, подражая Потресову, и при этом повторяли незнакомые слова, которые не могли выговорить толком, — «Баштейн», «Буртейн», «Кавский», «Катский». Все смеялись — маленькая передышка, затем мама отправляла детей в другую комнату.

Приняли решение: привлекать к изданию всех сочувствующих, подготовить проект газеты, на обсуждение пригласить главных идеологов русского либерализма, так называемых легальных марксистов — П. Б. Струве и М. И. Туган-Барановского. Передать приглашение лично вызвался Потресов, для чего отправился в Питер (опять же тайком от полиции). К совещанию приготовили «Проект заявления редакции „Искры“ и журнала „Заря“». Мысль о журнале возникла, когда поняли, что в газете будет трудно помещать теоретические статьи и дискуссионные выступления.

Псковская интеллигенция собиралась, чтобы поговорить о путях революции. «Революционные приемы» — так называл эти собрания, проходившие иногда у него, князь Оболенский. Мама старалась участвовать во всех беседах.

«Шли очень интересные дебаты, — пишет Любовь Николаевна. — Были случаи, когда сиживали до рассвета, главным образом в спорах с „экономистами“. Пламенно и ядовито спорил В. И., особенно хотелось ему доказать всю нелепость „теории стадий“… невозможность отделить борьбу за улучшение экономического положения рабочих от борьбы за политическую свободу. Какие могут быть „стадии“, говорил В. И., когда за каждое справедливое требование рабочие могут ожидать полицейской расправы?.. Без политической борьбы пролетариат не может добиться прав свободного гражданина».

Любовь Николаевна восхищалась полемическим задором Ульянова. Увлекаясь, он сыпал насмешками и сарказмами, «стирая противника в порошок». Был он резок, порою груб, но мама, сама склонная насмешничать и спорить резко, относила его грубость к издержкам темперамента.

Программу газеты, а также журнала, в котором можно было бы обсуждать теоретические вопросы, решено было оформить как «Проект заявления редакции „Искры“ и „Зари“»; таким образом, «триумвират» выступал сразу как сложившийся редакционный коллектив.

Совещание состоялось в апреле. Кроме «триумвирата», ортодоксальный марксизм представлял на совещании С. И. Радченко. Приехали приглашенные — П. Б. Струве и М. И. Туган-Барановский и с ними А. М. Калмыкова, всегда помогавшая социал-демократам. Участвовали также и те, в чьих домах собирались, — Л. Н. Радченко, В. А. Оболенский и др. Большие дебаты закончились обещанием гостей, не во всем согласных с проектами, все же поддерживать новые издания.

Живую зарисовку совещания оставил в своих «Записках» Мартов: «Во время чтения [„Проекта“. — Н. Б.] я наблюдал за лицами наших гостей. Мне любопытно было, как будут они реагировать на те выражения, в которых „объявление“ говорило о вреде революционному движению, принесенном „критикой марксизма“. На лице М. И. Туган-Барановского было заметно не то огорчение, не то недоумение. Моментами он явно сдерживался, чтобы не прерывать чтение. Напротив, Струве держался с олимпийским спокойствием… По окончании чтения его лицо выражало скорее удовлетворение или даже вежливое одобрение прослушанного.

— Что же думаете вы, господа, обо всем этом? — спросил Ульянов.

Струве сказал что-то общее и неопределенное в том смысле, что, оставаясь, конечно, при своем мнении относительно некоторых вопросов, он в общем и целом ничего не имеет против документа. Говорил он как бы неохотно, выцеживая из себя слова. Ясно было, что всей своей мысли он не высказывает».[3]