Странствие бездомных

Знакомство произошло, как пишет мама, «…в 1903 году осенью, когда я была нелегальной (вместо того чтобы отбывать пять лет Восточной Сибири по делу организации „Искры“) и он был тоже нелегальным… После съезда он в качестве члена Центрального Комитета объезжал города и делал доклады. Видела его раза два на собраниях… В 1904 г. я провалилась в Москве, была задержана полицией, но случайно выпущена [уговорила полицейских отпустить ее из засады. — Н. Б.] и должна была экстренно удирать, поехала в Ростов-на-Дону. Там я встретила Мартына, который после провала большой группы товарищей был чуть ли не в единственном числе и ведал многими делами по южным организациям… Там на воле я провела недель шесть и вместе с другими товарищами была арестована… Мартын спасся от ареста, выскочив в окно от Розалии Самойловны,[12] когда пришли к ней с обыском, и пролежал ночь в погребе, заросшем травой, и оттуда удрал благополучно…».

Затем Владимир Николаевич опять разъезжал по делам партии. Весной 1905 года он был арестован на квартире писателя Леонида Андреева, где проходило заседание ЦК РСДРП.

Об освобождении отца по амнистии в октябре 1905 года маме сообщил их общий знакомый В. Н. Крохмаль. Она в это время была в Одессе. Сообщил не в письме, среди прочих новостей, а послал телеграмму. Видно, брачный союз моих родителей был уже признан друзьями. Официально же брак так и оставался незаконным, так как оба они не были разведены (с первой женой Эммой Г. отец расстался в конце 1890-х).

Союз двоих в жизни, полной опасностей, тревог и разлук. Супружество без дома, без уверенности в завтрашнем дне. Страх друг за друга, вероятно, крепил и обострял их чувство.

Для матери в этой любви открылось новое, ранее не изведанное — море нежности и поэзии. Отец не писал стихов, но знал и любил поэзию. Сам он был поэтом в любви. Давал Любе милые прозвища, носил на руках, напевая романсы, любуясь, расчесывал волосы, которые она отпустила по его просьбе, и читал наизусть стихи любимых поэтов — Лермонтова, Гейне. Ему, образованному, начитанному, артистичному по природе, был открыт мир искусства, и он вводил ее в этот мир, увлекая и чаруя. Мир матери был проще и скуднее, без полетов фантазии, но зато жизненнее, прямее и правдивее. Для нее мир прекрасного был закрыт в детстве, что определялось убеждениями ее отца, поклонника Писарева. Чтение и образование Любы были односторонни, развивали в ней критическое осмысление действительности и силы деятеля, отстраняя от созерцания и любования «созданьями искусств и вдохновенья». Отец был совсем другим, он был художественно одарен, и если бы не втянулся в революционное движение, возможно, стал бы писателем или художником. Дядюшка, Василий Васильевич Розанов, неоднократно сожалел о загубленных способностях «племянника Володи».

В мамином альбоме есть любительская фотография: родители снялись вместе с друзьями на опушке леса во время прогулки. Судя по всему, где-то на юге. На снимке изображены две пары и «одинокая» дама. В одиночестве оказалась Елизавета Ивановна, жена Леонтия Ивановича Радченко. Легко догадаться, что фотографом был именно он, не оставивший своего юношеского увлечения и в зрелые годы. Группа рассыпалась по опушке: мама рядом с тетей Лизой, особняком держится Розалия Самойловна, жена Крохмаля, — Рузя, как звала ее мама, — а позади дам стоят мужчины: Крохмаль и Розанов. Оба в косоворотках навыпуск, с поясками, но в шляпах (мода на косоворотки еще не прошла). Высокий худой господин в клетчатой рубашке — мой отец. Удивительно четко получились лица, особенно у мужчин, стоящих в тени (любительскому снимку без малого девяносто лет). Вероятно, в присутствии Леонтия Ивановича мои родители не афишировали свои отношения, о которых были осведомлены друзья.

Они любили друг друга и были счастливы, не задумываясь о том, что не принадлежат себе, не могут иметь даже того малого, что имеет каждая птица: ветки, кочки для гнезда. Судьба их не зависела от них самих: ее определяла саморастущая Великая Идея и другая, более реальная сила, грозящая сиюминутной опасностью, — полиция и жандармы.

Для мамы новая любовь открывала неведомые ранее духовные богатства и тонкие оттенки. Любовь в первом ее браке походила на простую гамму, а новая любовь звучала, как музыкальное сочинение. Мама считала, что это «любовь на всю жизнь».