Странствия Франца Штернбальда

В таком настроении пришел он к своему другу Рудольфу. Как ни были они близки, Франц никогда не рассказывал ему ни о загадке своего рождения, ни о своей удивительной любви, такое он мог доверить только Себастьяну. Но сейчас он рассказал ему о предложении Вансена и попросил совета.

— Как я могу тебе советовать в таком деле? — смеясь, воскликнул Рудольф. — Давать советы — вообще пустое занятие, а в особенности, когда речь идет о браке; каждый сам кузнец своего счастья, к тому же вопрос твой весьма преждевременный, ты ведь даже не знаешь, хочет ли девушка тебя в мужья.

Франц был изумлен. Кроме того слово «брак» вызвало в нем множество разных представлений. Перед ним возникли сцены тихого домашнего уюта, его окружали дети, он слышал разговоры своего тестя и друзей, видел, как его свежая юность исчезает и он приучается жить более серьезной жизнью; его удивительные чувства и мечты, волшебный образ возлюбленной — все распрощалось с ним, и сердце ни к чему не испытывало пылкой привязанности. Это было подобно тому, как ясный хлопотливый день сменяет роскошную утреннюю зарю, напоминало речь после отзвучавшей песни. Страх стеснил ему грудь, он не находил себе места и в раздражении оставил смеющегося Флорестана. Что же такое жизнь? — думал он про себя; ведь рано или поздно упоение юности все равно пройдет, и меня примет та, другая жизнь, которой я сейчас бегу с такой робостью. Что буду я чувствовать, когда мои прекрасные мечты останутся в прошлом ^28*?

Он вернулся в дом Вансена. Хозяйская дочь была одна и играла на цитре. Он приблизился к ней в большом смущении; девушка заметила его страх и спросила, уж не занемог ли он. Франц совсем было собрался рассказать обо всем, что поведал ему ее отец, как вдруг служанка украдкой шепнула ей нечто, что, по-видимому, сильно ее встревожило. Служанка снова удалилась, а Сара в слезах подошла к Штернбальду и сказала:

— Нет, мой дорогой друг, я не в силах больше сдерживаться, я должна поделиться с вами своим горем. Только вам я и доверяю, и вы не злоупотребите моим доверием. О Штернбальд, вот уже два месяца я страдаю невыразимо. Вы добры, вы мне сочувствовали, я заметила это, и потому скажу вам все. Недалеко отсюда живет один молодой кузнец, я знаю его очень давно, он любит меня, а сейчас он тяжело болен. Говорят, что его состояние все ухудшается; теперь он боится, что отец выдаст меня замуж, он же беден, он простой ремесленник, и сейчас он близок к отчаянию. О будьте столь великодушны, подите к нему и утешьте! Вы не представляете, какой он добрый, честный, если б вы узнали его, то стали бы его другом, потому что тот, кто близко с ним столкнулся, не может не полюбить его.

Франц был тронут; он попросил указать ему дом и тотчас отправился туда. Он вошел в убогую каморку, где больной, лежа в постели, рисовал на больших листах бумаги. Штернбальд подошел ближе, и каково же было его удивление, когда он увидел перед собой того самого кузнеца, с которым он говорил в окрестностях Нюрнберга в первый день своего странствия.

— О милый мой друг, — вскричал он ^29*, — как я виноват, что позабыл о вас и не пришел к вам раньше!

Молодой подмастерье тотчас узнал его, и тогда Франц открыл ему, с каким намерением он пришел. Массейс заплакал, услыхав, как нежно озабочена его судьбой Сара.

— О художник, — воскликнул он, — вы не поверите, сколько я вынес с тех пор, как говорил с вами. Повидав вашего Дюрера, я потерял покой, все мои чувства были как бы в постоянном напряжении, мысль о картинах и рисунках беспрестанно точила меня; ничто на свете меня более не радовало, кузнечная работа стала в тягость. Я постоянно что-нибудь рисовал, и даже на одре болезни не оставил сего занятия: глядите, вот одна из великолепных фигур Луки Лейденского.

Франц рассмотрел рисунок; копия весьма удалась молодому человеку, и Франц подивился тому, как он, ничему не учась, сумел достигнуть таких успехов. Массейс продолжал: