Странствия Шута

В ответ на мои слова медведь поднял голову. Он пытался съесть сыр, завернутый в вощеную ткань. Все это застряло у него в зубах, и сейчас он раздраженно ковырялся лапой в пасти, пытаясь выскрести налипшее когтями. Он недовольно урчал, а потом резко зарычал от боли. Иногда у старых медведей болят зубы, и, видимо, вощеная ткань обернулась вокруг такого зуба. Неожиданно он яростно заревел, и Спарк сдавленно взвизгнула. Голова медведя повернулась прямо в их сторону. Маленькие черные, вспыхнувшие гневом, глазки сосредоточились на них. Она в ужасе потащила Шута к колонне.

– Нет! – закричал я.

Медведи ходят и медведи еле тащатся. Также медведи быстро нападают, со скоростью выше той, которую может развить здоровый человек. Он был стар, но Шут был слеп. А я не мог обогнать медведя. У Шута и Спарк не было шансов. Медведь не обратил внимания на мои крики и кинулся за ними, с ревом сокращая дистанцию. Времени думать не было, не было времени и спорить о том, что представляло меньшую опасность.

– Бегите! – крикнул я Шуту и Спарк.

Медведь бы их поймал. Его пасть широко раскрылась, но тут он попятился назад, бешено отбиваясь от вороны, которая лупила его крыльями и клювом. Это было то мгновение, в котором нуждалась Спарк. Она толкнула Шута в колонну и уже было развернулась, чтобы убежать, как Шут схватил ее за запястье и утащил за собой. Она кричала, вместе с ней унеслась бьющая крыльями ворона. Медведь в броске врезался в холодный черный камень, и его, озадаченного и злого, откинуло назад. Он наотмашь ударил по камню, длинные черные когти взвизгнули, столкнувшись с поверхностью колонны. Они исчезли, в безопасность или в забвении – я не мог сказать. А у нас с Лантом шансы выжить сократились до одного, ибо медведь развернулся и выбрал себе новые цели.

– Деревья! – рявкнул я Ланту. Других слов ему не потребовалось. Я последовал за ним, как только он пробороздил снег в направлении раскидистого вечнозеленого дерева. У дерева не было нижних ветвей, я подсадил Ланта, затем взобрался сам. Для городского мальчика он неплохо лазил. – Выше! – крикнул я ему. Так мы и поднимались, цепляясь ногами в чулках за грубую кору и ломая ногти. Лант добрался до толстой ветки. – Забирайся на нее! – выдохнул я, и он залез.

Если бы медведь был моложе или меньше, то мы были бы в серьезной опасности. А так он предпринял несколько попыток последовать за нами, впиваясь когтями в кору и отдирая куски, потом какое-то время кидался на ствол так, что под его натиском дерево качалось. После того, как ему не удалось нас достать, он обратил свою ярость на наши палатки. Моя не представляла для него проблемы. Он быстро ее исполосовал и перевернул, изрывши вдоль и поперек в поисках еды, а потом зарычал на тряпку, все еще путавшуюся в его больном зубе, и двинулся прочь с гирляндой из полотна, свисающей между его массивной головой и бугром плеч. Я отвернулся, когда он набросился на шатер Элдерлингов, не в силах смотреть на его уничтожение.

– Из какого он материала? – услышал я изумленного Ланта и отважился глянуть вниз. Медведь опрокинул шатер и теперь сражался с текучей тканью, катаясь в медвежьем, драконьем и змеином клубке. Его борьба открыла свету все еще стоявший на огне котелок, наши спальные места и остальное имущество. Он полоснул по ткани, но никаких прорех в ней я не заметил.

– У нас ничего не осталось! – послышался плач Персиверанса с его дерева, но в ответ ему я прокричал: – Мы останемся в живых. Оставайся на месте, парень!

Думаю, в конце концов медведь решил, что одолел шатер. Он вернулся к нашему продовольствию; он проливал, ломал и пожирал, а потом в рыке изливал свою ярость на боль. Я ненавидел его за то, что он творил, но в то же время меня мучили уколы сопереживания его мукам. В этом году его ждала смерть, и для такого старика смерть не из легких.

Когда он распотрошил мою сумку, и я увидел, как драгоценные книжки Пчелки падают в снег, из меня вырвался вопль потери, и я полез вниз по стволу. Лант схватил меня за шиворот.

– Нет, – запротестовал он.

– Пусти!

– Попытайся внять совету, который ты дал мальчишке-конюшенному. Не разменивай жизнь на вещь, несмотря на всю ее значимость.

Он держался на дереве не очень надежно, и на один сумасшедший миг у меня возникло желание рвануть его вниз и позволить ему упасть в снег. Вместо этого я уперся лбом в грубую кору и, к моей досаде, огромное потрясение чувства утраты и стыда накрыло меня. Лант продолжал держать меня, видимо, опасаясь, что я высвобожусь и просто упаду. Я не собирался. Я цеплялся, пока боль утраты терзала меня. Я проклинал свое горе, которое никак не отпускало меня, которое нападало из засады и, пробуждаясь, каждый раз лишало меня контроля над собой. Книги были вещью, а не моим ребенком. Свечи, напоминающие слоновые кости, разбросанные по снегу, не были Молли. Но это было все, что осталось у меня от жены и дочери.

Издалека до меня донеслось пощипывание Скилла.

Фитц? Ты жив?

Да, – уныло ответил я Дьютифулу. Я живу. Не то, чтобы очень хотелось, но я живу.