Страшен путь на Ошхамахо

Где-то в эти годы уже шлепнулось на землю ньютоново яблоко, и гениальный англичанин открыл закон всемирного тяготения. Людям от его открытия пока что не было ни холодно, ни жарко. Они совсем другой закон ощутимо чувствовали на своей шкуре: закон всемирного тяготения сильных мира сего к чужим землям и чужому добру. На суше и на море, у берегов Европы и берегов Америки бушевала война за испанское наследство. В России и в ближайших к ней землях еще долго будет продолжаться Северная война. Во множестве стран люди стреляли, кололи, рубили, жгли, грабили. А во всех тех странах, которые пока еще не втянулись в драку, сильные мира сего точили клинки и запасались порохом. Они внимательно присматривались к соседям и выжидали: а ну, кто там будет обескровлен раньше других, чьи слабеющие руки не смогут с прежней цепкостью удерживать свое богатство?

Особенно пристальным был взор турецкого султана. Взор, устремленный на Северный Кавказ.

ХАБАР ПЯТНАДЦАТЫЙ, нисколько не противоречащий поговорке: «Сначала с медведя шкуру сдери, а мех потом гуаше дари»

Незаметно промелькнули сухие знойные дни месяца сенокосного[162], и вот уже потянулась плавная череда таких же почти жарких, но чем-то более приятных и для души и для тела прозрачных дней месяца жатвы и оленьего рева.

И это время в предгорьях на пологих пастбищных склонах, на лесных полянах и в уютных годинах царит благостно-безмятежная тишина. Слегка привядшая листва деревьев застыла в легкой, словно бы рассеянной задумчивости, по полдня неподвижно висит над прозрачной бездонностью неба какое-нибудь одинокое белое облачко, птицы стараются щебетать вполголоса, и даже обычно проворные и болтливые ручьи, кажется, замедляют свой бег и текут с еле слышным журчанием.

Вся земля — и там, где к ней прикладывались руки пахари, и там, где она сама взрастила дикие травы и пущи лесные, — выглядит так, как будто осознает, что у нее есть совесть и есть сердце, похожие на человеческие, и сейчас ее совесть кристально чиста, а на сердце — мир и покой…

Кургоко и Кубати Хатажуковы вдвоем, без провожатых, медленно ехали мимо длинного, вытянувшегося между берегом реки и лесистым склоном, просяного поля, на котором заканчивалась уборка щедрого в этом году урожая.

Тлхукотли и пшикеу — последние были вольноотпущенными княжескими крестьянами и арендаторами княжеской земли — работали не каждый в отдельности на собственной ниве, а сообща: сначала на тех наделах, где зерно созрело раньше, затем переходили туда, где колосья еще могли подождать. Одни трудились на жатве, другие возили воду, еду, дрова, третьи готовили пищу для всех.

На краю поля стоял вместительный балаган из свежеобмолоченной соломы. В нем хозяйничала «гуаша просяного шалаша». Сегодня, в последний день жатвы, предстояло веселое крестьянское пиршество с песнями, танцами, соперничеством в удальстве и благодарственным восхвалением богов. Больше всего будут славить Тхагаледжа — бога земледелия (и пусть этот новый аллах не обижается). А пока «просяная гуаша» — женщина, которой посчастливилось быть избранной на столь почетный пост — начинала печь на необъятной общинной сковороде общинный «кыржынище» величиной с тележное колесо. Дело это — испечь первый хлеб из муки нового урожая — святое дело, и по кусочку от «кыржынища» достанется каждому.

Люди работали с такой веселой увлеченностью, словно заняты были не важным делом, требующим старания и аккуратности, а играли в азартную игру.

Уж насколько хорошо знал людей Кургоко, и то озадаченно покачивал головой: удивительный народ эти кабардинцы! Ведь они прекрасно знают, что со дня на день ожидается разбойничье нашествие из Крыма. Знают, что скоро грянет гром, и придется каждому бросать свои закрома, а жен, детей, немудреный скарб, скотину укрывать в труднодоступных горах. А сейчас они вполне довольны, рады, что вечером повеселятся от души.

Кургоко обернулся, скользнув взглядом по Кубати, — тот ехал чуть позади, по левую руку. Хорош парень! И сила, и мужество, и ум, и воспитание… А как он показал себя на игрищах! Ни один старик не мог вспомнить джигита, равного этому юнцу. Единственно, что смущает Кургоко, — это некоторая замкнутость Кубати: что-то в нем есть непонятное, чужое…

* * *

Кубати в это время размышлял примерно о том же самом. Он так же, со своей стороны, чувствовал исходящий от отца холодок отчужденности. На людях Кургоко держался немножко проще: мог и улыбнуться, и пошутить, а стоило только им остаться вдвоем, как во время сегодняшней конной прогулки, князь погружается в раздумья, будто в чащу колючего кустарника, и от него даже слова было трудно дождаться. Посмотрит изредка — глаза хоть и строгие, но добрые — вот и все. Не может ведь Кубати сам начинать разговор…