Страшная правда о Великой Отечественной

Когда я служил на Тихоокеанском флоте, то судьба забросила меня на уборку целинного урожая в Кустанайскую область. В нашей автороте было сто транспортных автомобилей, бензовоз, ВАРМ и моя водовозка. В силу того, что «без воды и ни туды, и ни сюды» я был личностью в роте известной. Собрали нас со всех частей авиации Тихоокеанского флота. Призывались ребята, как правило, с Урала, Сибири, Средней Азии. Никого из земляков я, к сожалению, так и не нашел, как вдруг узнаю, что сержант Алиев, оказывается, родился в Алуште. Я в ту пору был молодым матросом, сержант Алиев — «краб» — старослужащий. При встрече я поинтересовался, правда ли, что он из Алушты? Алиев удивленно взглянул на меня.

— Да!

Дело в том, что мой друг по автотехникуму Коля Беликов был из Алушты, и я часто бывал в его алуштинской компании. Я стал расспрашивать об алуштинских ребятах, жонглировал их именами: Бен, Бил, но, к моему изумлению, Алиев никого из них не знал. Он даже не понял, как это можно ездить в Алушту на троллейбусе?

— Я родился в Алуште, — тихо сказал он. — Потом нас вывезли.

Только тогда до меня дошло, что передо мной стоит крымский татарин. Первый крымский татарин, которого я видел в своей жизни.

После этого при встрече мы всегда подчеркнуто обращались друг к другу, как земляки, но всегда я испытывал неуловимое какое-то чувство.

Впоследствии я прочитал у Александра Твардовского:

Я знаю, никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны,

В том, что они, кто старше, кто моложе,

Остались там.

И не о том ведь речь,

Что я их мог и не сумел сберечь…

Речь не о том… но все же, все же, все же.

По-видимому, это все же было — чувство вины! Которое впервые зародилось тогда, в 1966 году, и не покидает меня и сегодня.

В те, уже далекие 70-е годы в Крыму не проживало ни одного бывшего партизана из числа крымских татар. Возникала ли крымско-татарская тема в тех моих встречах? Да! Запомнилось несколько эпизодов.

Однажды я напрямую спросил о крымских татарах Николая Дмитриевича Лугового. Ответ был приблизительно такой.

— Мы знали, что в случае войны найдутся люди, которые будут против Советской власти, но то, что крымские татары окажутся среди них — было для нас полной неожиданностью. Поразило и то, что на первом этапе это приняло действительно массовый характер.

На мой вопрос, были ли в его отряде крымские татары, он ответил утвердительно. Мне запомнился его рассказ о Сене Курсеитове. По словам Лугового, всеобщем любимце, который, к сожалению, погиб. Как я потом понял, Сеня Курсеитов — это Сейдали Курсеитов.

Луговой определенно не был татарофобом. В его речи часто мелькали татарские словечки или обороты.

— А, Мазанча пришла! — услышал я, когда он однажды встречал кого-то в дверях квартиры.

Мазанча — это, оказывется, жители Мазанки.

Памятник погибшим в Васильковской балке мы поставили, и партизанская тема из моей жизни ушла куда-то в глубины памяти.

Чтобы закончить рассказ об этом периоде, добавлю, что в те годы мне вдруг вручили удостоверение и значок «Крымский партизан», который я, естественно, никогда в жизни не надевал.

На подаренной мне книге «Побратимы» Николай Дмитриевич Луговой написал:

«Володе Полякову, страстному певцу подвига и книг, зовущих к подвигу. Настоящему человеку и комсомольцу, действительно не забывающему про Того Парня.

С добрыми чувствами, с глубокой благодарностью и наилучшими пожеланиями. Н. Луговой. 31 марта 1974 г. Симферополь».

К теме партизанского движения в Крыму я вновь ненадолго обратился через много-много лет, после того как первоначально на научной конференции, а потом и на страницах газеты «Голос Крыма» опубликовал свои исследования об Алексее Мокроусове. Реакция общества была совершенно неожиданной для меня. Я сразу же попал «под перекрестный огонь». Старики — крымские татары обвиняли меня в том, что я пытаюсь оправдать А.В. Мокроусова. Ветераны из секции партизан и подпольщиков требовали моего увольнения с должности директора школы, а историки всех мастей обрушились с уничтожающей критикой, основанной «на ловле блох» — поисках допущенных мелких неточностей.

Примечательно, что новое осмысление роли Мокроусова мне подсказал Андрей Андреевич Сермуль, с которым я часто общался в те годы и которым был искренне очарован.