Страшные фОшЫсты и жуткие жЫды

Делюсь радостью. На выходные съездил в село Большое Болдино, где прежде никогда не был. Погода, к сожалению, была райская, сплошной багрец и золото; к сожалению – потому что трудно ощутить, какая тоска охватывала Пушкина, запертого холерой в этой равнинной скуке, лишенной Михайловских пейзажей и просторов, однозвучной, холодной, когда остается только пить – что делал народ, или писать – что делал Пушкин. Сегодня благодаря его трезвенности и невероятному трудолюбию продолжает существовать огромное село, районный центр, 5000 человек населения. Многие заняты в туристическом и околотуристическом обслуживании; селяне и селянки охотно пользуются местным брендом и продают на ярмарке кукурузу «пушкинскую», выжженные на березовых кругляшках портреты поэта, изображения всяческих русалок на ветвях и ученых котов. Пушкин – это местное нефтегазовое месторождение, литературная труба, по которой гонят болдинское вдохновение, и оно никак не иссякнет.

В Болдине проходил фестиваль «Живое слово», организованный известной тележурналисткой и продюсером Ниной Зверевой; ребята из региональных компаний съехались сюда, чтобы… чтобы что? Формально говоря, чтобы обсудить проблему языка современных медиа и выправить положение; при этом понятно, что за два-три дня ничего ты не выправишь, и за два-три года, а может, и за два-три десятилетия. Как изъяснялись наши политики на особом наречии, требующем сурдоперевода, так и будут изъясняться впредь (характерный пример: комментируя закон о защите языка, парламентарий бойко выговаривает следующую абракадабру: «Мы руководствовались желанием ввести четкие механизмы, регламентирующие последствия при нарушении государственного языка»). Как барабанили телерепортеры, выходя в прямой эфир: «буквально только что… буквально пять минут назад… буквально этим утром…», так и будут барабанить. Как путали радийщики «одеть» и «надеть», как делали газетчики по сто сорок ошибок в ста двадцати словах, так и будут. Про язык любимого Интернета вообще умолчим; отдельная песня.

Что же, затея Зверевой бесполезна? Как любил говаривать большой ценитель сложных языковых оборотов Егор Тимурович Гайдар, отнюдь. Когда исчезают империи, остается тяжелый осадок и у жителей метрополии, и у граждан колоний. У первых как будто что-то страшно важное отняли, вторым как будто что-то страшно важное не дали. Оставшись один на один со своей исторической судьбой, и те и другие начинают подсознательно – и при том лихорадочно – искать замену отнятому или недоданному. Как правило, находят в обостренном национализме. Первые раздраженно шипят: ах, вы от нас сбежали, чурки поганые? Не нравимся мы вам? Зато мы сами себе очень нравимся; вот какие мы! Вторые возмущенно отзываются: так вы наконец-то слезли с нашей шеи? Мы сейчас покажем городу и миру, как славно могли бы все эти годы жить без оккупантов; а ваши сородичи, оставшиеся на нашей территории, на своей шкуре почувствуют, что значит быть национальным меньшинством! Геть.

Неумеренные либералы тут же начинают бороться с болезненными проявлениями молодого, жгучего национального чувства и проповедовать всяческую дружбу народов и этнический нейтралитет. Все равны, все хороши, все приятные, смуглявенькие такие. Неумеренные державники, напротив того, охотно подливают масло в огонь: давайте, ребяты, вспомните о своих корнях, с кем воевали ваши предки, кого они мордой об стол возили, да любой забор в вашей деревне старше американской демократии, есть чем гордиться. С двух сторон те и другие сдавливают и без того уже помутненное национальное чувство, возгоняют его; одни – сражаясь с неизбежным и вызывая отторжение, вторые – доводя ситуацию до опасной черты, за которой кровь и катастрофа всеобщей ненависти. Примеры приводить не стану; они и так у всех на слуху, дня не проходит, чтобы новый случай насилия не был описан в газетах и показан по «ящику».

Вывод. После распада империи обществу нужно предложить обеззараженный, дистиллированный национализм. Национализм любви к своему без ненависти к чужому. Национализм радости. Такой национализм, которым пропитано общеизвестное тургеневское стихотворение в прозе о русском языке; затасканное до такой степени, что и цитировать его почти неприлично, оно тем не менее содержит в себе формулу национального чувства, сосредоточенного на любви к языку, на восхищении его возможностями, его красотой и силой.