Страшные сказки для дочерей кимерийца [СИ]

Вот тут-то Конан и закрыл глаза. И засопел, почти реально ощущая, что из ушей у него валит дым. У всякого терпения есть границы и пределы, за которыми следует взрыв. Сколько можно издеваться, в конце-то концов?!.

* * *

— Ваше величество?

В дверь с осторожностью просунулась голова Квентия. Одна только голова и, можно сказать, с преувеличенной осторожностью.

— Ну?!

Конан в это скверное утро и после не менее скверной трапезы менее всего был расположен выслушивать пусть и ценные, но вряд ли приятные речи своего начальника малой стражи — он только что нечаянно сломал у серебряной вилки драгоценную рукоятку из кости зверя-элефанта. И теперь пытался решить, не будет ли проще выкинуть к песьим демонам эту злосчастную вилку и употребить содержимое мисок при помощи рук и твердой хлебной корки. Вчера вечером он был так зол, что на пиру почти ничего так и не съел, и потому живот сегодня подводило весьма ощутимо. А наваленная в драгоценных мисках бурда хоть и выглядела премерзейше, но пахла вполне приемлемо и даже аппетитно, может, она и на вкус не такое уж…

— Я вам покушать принес, ваше величество! Настоящей еды! Баранина с чесноком! Половина жареной утки! И пиво!

— Ну и что ты тогда там стоишь, убийца?!

* * *

После доброй еды человек и сам добреет. А жбанчик холодного пива, непонятно как и где раздобытого вездесущим Квентием, так и вообще настраивает на мирный лад и возрождает вполне философское отношение к действительности даже у самых воинственных и непримиримых. У человека же, настроенного философически, даже вареные в меду мелкие яблочки не вызывают раздражения. К тому же оказались эти яблочки на вкус вполне даже и ничего. Хотя, конечно, к пиву бы куда лучше подошли моченые, квашеные вместе с капустным листом и листьями винной ягоды. А еще лучше — хорошо провяленная и просоленная дикая козлятина, наструганная узкими длинными ломтиками…

Конан откинулся на спинку мощного кресла, сыто рыгнул. Покосился на все это время молча сидевшего на лавке Квентия. Конан слишком хорошо знал начальника своей малой стражи, чтобы не понимать — не только баранину с утятиной и вожделенное пиво спешил доставить тот с утра пораньше своему королю. Что ж, пожалуй, самое время — после завтрака дочки ушли гулять по внутреннему парку, сопровождаемые несгибаемой баронессой, и ничьих излишне любопытных носов поблизости не наблюдается.

— Выкладывай.

Квентий поерзал, начал издалека:

— По дворцу ходят странные слухи… Растий, ты его знаешь, рыжий такой, уже успел сойтись накоротке с местной стряпухой, и потому сведения самые что ни на есть доподлинные…

Примета скверная. Если уж даже Квентий начинает издалека, выражается витиевато и не рискует прямо доложить своему королю, что именно болтают между собой слуги чужого замка — значит, ничего хорошего они уж точно не болтают. Ни про означенного короля, ни вообще. Странное раздражение, донимавшее Конана со вчерашнего вечера вроде легкого зуда, смутного и трудно определимого, вдруг резко усилилось, оформилось и получило название, ознобной дрожью скользнув вдоль хребта. Чувство близкой опасности — вот как оно называлось, это смутное и трудноопределимое раздражение.

И многое сразу становилось понятным, словно чувство это зажгло новый факел, осветивший давно знакомую обстановку совершенно под другим углом и по-новому разбросав на местности длинные черные тени.

— Короче.

Сдержать грозный рык и не оскалиться оказалось проще простого — ярость испарилась без следа, оставив после себя лишь звериную настороженность матерого хищника, способного часами лежать в засаде, не выдав себя ни единым неверным вздохом или движением. Опытные воины единодушны с хищными зверями — в настоящей и беспощадной борьбе ярость только мешает. Когда серьезная опасность подходила вплотную, Конан моментально переставал злиться, становясь тихим и обманчиво спокойным.

Квентий поежился.

— У этих шемитов вечно все не как у людей! — взорвался он неожиданно. — Ты хоть знал, что у Зиллаха есть брат?! Причем — старший!!!

— Допустим. И что?

— Так ведь это же все меняет!.. — Квентий растерялся, видя, что чреватые огромными осложнениями сведения не произвели на Конана ни малейшего впечатления. — Он же старший! Значит, он и должен быть главным королем…