Страшные сказки о России. Классики европейской русофобии и не только

Воинские качества казаков Лезюр оценивает как не особенно высокие, и виной тому, по его мнению, является отвращение к порядку и дисциплине. Однако они очень выносливы, в походе не знают «ни жажды, ни голода, ни холода, ни усталости», спят на сырой земле, прислонившись к лошадям. Они такие же храбрые, как русские, но «однажды сбитые с толку, становятся добычей более слабого противника». И все же казаки обладают инстинктами животных, что дает им неоспоримое преимущество: «Горе врагу, не принявшему мер предосторожности против их тревожной зоркости, их безрассудного любопытства, их повторяющихся и всегда неожиданных атак! Ничто не скроется от их зоркого глаза, от их натренированного слуха, я бы сказал, от их почти утонченного обоняния». По мнению Лезюра, отличительное свойство казаков – их «неослабевающий инстинкт к грабежам и опустошениям, вошедший в поговорку у современных народов», и в этом отношении Лезюр сравнивает казаков с гуннами: «…никакое войско в мире не может сравниться с ними. Те самые люди, которые у себя дома гостеприимны, которые в порыве щедрости могут помочь своему врагу, не знают больше ни уважения, ни законов, ни ограничений, когда право войны предоставляет новые возможности для их жадности; как только они оказываются на территории, где встречают сопротивление, они взламывают двери, убивают жителей, пытающихся их остановить, опустошают дома от подвалов до чердаков, с невероятной быстротой разделяют добычу, крушат мебель, разбрасывают зерно, которое не могут потребить, разбивают и портят все, что не могут унести». Они похваляются, по примеру древних татар, что трава не должна больше расти на земле врага, по которой они прошли. По словам Лезюра, такая жестокость зачастую ослепляет их самих, поэтому они уничтожают средства, необходимые для их собственного существования. Ни самая суровая дисциплина, ни самые жесткие наказания не могут удержать их от этих эксцессов. Главным побудительным мотивом действий казака является добыча, но как только таких возможностей не будет, тут же пропадет весь их воинственный пыл.

* * *

Русские войска, вступившие в Париж 31 марта 1814 года, вызвали у обработанного наполеоновской пропагандой населения самый настоящий когнитивный диссонанс: парижане не могли поверить, что галантные, красивые, говорящие на прекрасном французском языке русские – это и есть ужасные казаки, «глотатели свечей» и «пожиратели детей». Париж тогда охватила настоящая александромания. Императора Александра I было за что любить: именно он настоял на сохранении Франции как великой державы, на возвращении на престол династии Бурбонов и на даровании Франции либеральной конституции. Но добро быстро забывается. Чем дальше отступал страх перед «маленьким капралом», Наполеоном Бонапартом, тем сильнее разгонялся страх перед мощной Россией.

Российская империя, будучи тогда лидирующей силой на континенте, не собиралась никого порабощать, однако уже в первые послевоенные годы в Европе, прежде всего во Франции и Великобритании, появляется значительное количество работ, поднимающих тему «русской угрозы».

Французские книги-близнецы о России

Для французов негативный, презрительно-высокомерный взгляд на Россию после Наполеоновских войн стал своего рода компенсаторной реакцией:

Франция потеряла свое положение лидирующей державы на континенте, именно в России она потерпела сокрушительное поражение, именно поход в Россию стал для Великой армии «началом конца». Однако такой взгляд через оптику превосходства вполне уживался с интересом, и особенно возросло внимание к России после смерти императора Александра I в 1825 году и восшествия на престол его брата, императора Николая Павловича. Французы размышляли о будущей политике России, тем более что воцарение Николая I было омрачено восстанием декабристов.

Но если в правящих кругах Франции шли дискуссии о дальнейшем внешнеполитическом курсе в рамках ненавистной большинству французов Венской системы, то общественное мнение в целом было настроено антироссийски. Причем штампы и клише восприятия уже были отработаны, и читающая публика ожидала, видела и воспринимала узнаваемый и привычный образ России. Поэтому, несмотря на то что книг о России было написано много, они были очень похожими, как, например, работы Альфонса Рабба, Ниелона Жильбера или Дж. Обернона, увидевшие свет во второй половине 1820-х годов.

Авторы используют одни и те же приемы, различаясь лишь степенью художественного мастерства, или, говоря ненаучным языком, художественного свиста. Однако историческая правда в таких произведениях и не требовалась, поскольку они соответствовали логике политического мифа, а исторические факты излагались так, чтобы образы и персонажи выглядели правдоподобными, то есть отвечали стереотипным представлениям читателей. К тому же авторы, писавшие о России, были уверены, что читатели не отправятся в далекую страну, чтобы проверить степень достоверности прочитанного.