Страшный Париж

— Наш разговор вполне бессмыслен, инспектор. Не будем спорить, видел я этот фетиш раньше или нет, прикасался к нему или нет. Вы отлично сознаете сами, что не имеете возможности привлечь меня к ответственности на основании подобных обвинений. Процесс в стиле инквизиции во Франции 20-го века? Вы побоитесь сделать себя и всю полицию смешными! Да и уголовный кодекс не предусматривает подобных преступлений. Мне абсолютно нечего бояться.

— Бесполезно отрицать: ваш расчет правилен. Перед законом вы в безопасности. Я принужден предоставить вас суду Бога и вашей собственной совести.

Короткая пауза на этот раз полна злобного циничного торжества. Коренастый мужчина средних лет кладет руки на ручки кресла, готовясь встать.

— Одну минутку, мсье Арто. — Тонкие пальцы Ле Генна перебирают бумаги в лежащей перед ним папке. — Я вижу в материалах по вашему делу указание, что пять лет тому назад в Лионе вы состояли членом спиритического общества, деятельность которого привлекла внимание властей и вызвала особое следствие. Общество было в результате закрыто, и некоторые из его членов преданы суду…

— Вы снова беретесь за то же самое, инспектор! Ваши справки должны, однако, содержать и тот факт, что я был признан совершенно непричастным к эксцессам, какие себе, к сожалению, позволили некоторые из участников сеансов.

— Да, против вас не было доказательств. Одним из наиболее пострадавших оказался, как я вижу, некто Жозеф Рикарди, уроженец Бастии, на Корсике. Признанный виновным в нарушении пристойности и в участии в кровавых жертвоприношениях, он был приговорен к десяти годам заключения. При этом одним из свидетелей, чьи показания больше всего ему повредили, явились вы.

— Что вы хотите, инспектор! Я ничего не имел против Рикарди; наоборот, он был неплохой парень, хотя и примитивный, но мой долг был рассказать правду, что я и сделал.

— Несомненно, сударь. Поскольку вы так сочувствуете Рикарди, я уверен, что вас порадует новость, которую могу вам сообщить: в силу примерного поведения в тюрьме и всплывших уже после суда смягчающих вину обстоятельств, его приговор был сильно смягчен, и он недавно выпущен на свободу.

— Как? Уже? Но я был уверен, что он еще пять лет… что еще пять лет я…

— Нет, наше правосудие не всегда бывает неумолимым. Я и сам лично принял участие в этом деле и всячески добивался милосердия для Рикарди, которого завели на дурной путь другие, оставшиеся в тени. И слава Богу, добился. А теперь, мсье Арто, не смею вас дольше задерживать…

♦♦♦

Несколько дней Ле Генн с живым любопытством проглядывал все новые сообщения о преступлениях в Париже.

В одно прекрасное утро его приятель Элимберри подсунул ему очередную сводку со словами:

— Вот, кажется, ты интересовался этим типом, Шарль. Перед глазами инспектора лежало сообщение о том, что господин Роже Арто найден у себя на квартире плавающим в луже крови с перерезанным горлом и что след преступника пока не обнаружен…

— Думаю, что это одно из тех преступлений, которые никогда не будут раскрыты, — бросил Ле Генн Элимберри; в его серых глазах читалось, что-то похожее на удовлетворение.

ЛИХО ОДНОГЛАЗОЕ

Ты неведомое, незнамое,

Без виду, без образа,
Без имени-прозвища,
Полно гнуть меня ко сырой земле.

А. К. Толстой

Человека, с которым меня познакомили в доме у Натальи Николаевны, звали Фома Петрович Мешков. Я взглянул на него с любопытством, так как слышал о нем прежде, и с довольно курьезной стороны: говорили, что он пользуется большим весом в кружке русских теософов и спиритов. Но вид его меня разочаровал: это был невысокого роста плешивый господин с сильно поношенным лицом, далеко за пятьдесят. Особенно не понравились мне его глаза, пронзительные и бегающие. Справедливость требует, однако, прибавить, что с первых же слов я убедился, что он был неглуп и получил хорошее образование.

Своеобразная это была семья, центром которой являлась Наталья Николаевна! Они жили вместе с мужем и его холостым братом и с одним, оставшимся одиноким, старым другом. Все они работали, не нуждались, интересовались общественными вопросами, литературой, искусством и имели необычайно широкий круг знакомых. Здесь, кажется, никогда не садились за ужин без гостей, и каждого пришедшего ни о чем не спрашивая, не слушая возражений, вели к столу и угощали до отвала. В одном можно было упрекнуть этих милых людей: они были безгранично терпимы к человеческим слабостям, и потому у них иногда случалось встречать самые фантастические личности.

На этот раз я забежал довольно поздно, для того, чтобы передать приглашения на какое-то собрание, а потому вскоре распрощался с хозяевами. Фома Петрович вышел одновременно со мной, и мы продолжали начавшийся разговор на улице.