Страшный суд

«Возьми бархатное тепло этой тропической ночи, все ее ароматы, жужжание неведомых насекомых, а потом этот рев бомбовозов, это дуновение близкой смерти, этот грохот и этот огонь, крики людей и судороги их перед гибелью, заверни все в брикеты слов, как взрывчатку. Сердце свое вложи вместо запала и отправь все это туда, где люди пребывают в дремоте, тишине равнодушия или в ощущении благополучия».

Правды, содержащейся между двумя взрывами, достаточно, чтобы всколыхнуть всю тишину планеты.

Чувствую себя скалой, которая порождает эхо.

Слова, накопившиеся во мне за эти дни, начинают душить меня. Но я боюсь их измены. Я живу между молчанием и криком. Я распята между ними, как на кресте.

А шаги шуршат, а шаги шуршат. Разве ты забыла в эвакуированном госпитале недалеко от Нам-диня ребенка с обгорелой кожей. Он не мог найти себе места. Он беспрерывно извивался, ища удобного положения. Но в целом мире, на всей огромной планете для него не было удобного положения. Ведь мир для него был одна сплошная боль. Прикосновение простыни, воздуха, материнская ласка, наконец, — все для него оборачивалось страданием и болью. Разве ты это забыла? Расскажи же об этом так, чтобы всем людям на земле также не найти себе удобного положения и места, чтобы слова твои жгли и не давали спокойно спать.

Гул. Взрыв. Сотрясенье земли. И в этом грохоте услышат мои слова? Нужно собраться с силами и признаться в бессилии.

А шаги шуршат и шуршат. Они охраняют меня не от неба, а от себя самой.

Небо опускается ниже. Оно лопается и падает многотонными осколками. Бомба и сердце взрываются одновременно. Крохотный взрывчик бомбы и огромный вселенский взрыв сердца.

Упереться бы в небо руками. Приподнять, отодвинуть его. Удивление, иллюзии — ненужный балласт. Но все еще тяжело. За борт — воспоминания, они тоже ненужный груз. Но вдруг откуда ни возьмись приходят слова. Они для меня, как для первого человека, который учится говорить и кричит в своем первобытном лесу:

— Люди! Становится все позднее! Скоро, чтобы исправить ошибку, придется совершать новые, все более непоправимые ошибки. Люди, становится все позднее!

Кому я кричу? Где люди? Они так же далеки от меня в эту ночь, как и звезды. Как звезды, которые оледенели в своем беспристрастии.

Но шаги шуршат. Они возвращают меня на землю. Они говорят, что самое тяжелое еще впереди, когда вдалеке от этой ночи и от войны ты останешься один на один со своими словами.

* * *

Вначале было слово, а в конце — немота?

Странно. Когда не к кому обратиться, теряю дар речи. Словно моя речь рождается не во мне, а в них, в тех, кому я должна что-то сказать. Самое интимное, что у меня есть, самое индивидуальное — мое слово, оказывается, вовсе не мое, а их.

Один взгляд на детское личико, блаженно купающееся во сне, и слова возвращаются. Они как бы найдены у нее, у этой крохотной девочки, не знающей даже моего языка.

Имя у нее маленькое, как и она сама. Ее зовут Ха, что означает «река».

Что ж, и самая маленькая речушка имеет великую цель. Она стремится к морю, которое должно поглотить ее.

Но вот она, эта девочка Ха, еще не осознала, кто она и зачем, а буря уже оторвала ее от истоков и выбросила на другой конец света, на чужой берег, сюда, ко мне. Когда-нибудь среди тысячи обычных детских «почему» прозвучит совсем особенное «почему» по этому поводу.

Пишу дневник? Собираю рисовые зерна, вытащенные из огня. Помню тот черный обугленный рис, который мне показывали в горсти вьетнамские женщины в ответ на мои вопросы, обращенные к ним.

Тихой болгарской ночью пишу о своих вьетнамских днях и ночах, перепутавшихся как проволока после взрыва. В ночных туфлях, не сходя со стула и не сдвигая его, не отходя от детской кроватки со спящей девочкой Ха, пишу о двух путешествиях во Вьетнам, в страну изорванных и перепутавшихся дорог. О, бездорожье двадцатого века!

Я вернулась в Болгарию и не нашла себя. Туда-сюда, а меня нет. Я осталась там, на дорогах Вьетнама. Нужно теперь, хотя бы и сидя в домашних туфлях, вернуться туда, на дороги двух своих путешествий, встретиться там с самой собой, встретиться и соединиться.

Ночь тиха, тепла, душновата, как родопское одеяло, под которым спит хрупкая семилетняя девочка. По виду ей четыре. Когда люди, добрые мои болгары, глядят на ее худобу, они говорят: «Малышка! Пусть она больше ест». Но Ха не может напиться сном, не может накупаться, наплаваться во сне. Мне кажется, она растет с каждым вздохом.

В ее стране я видела, как прорастает после сильного ливня бамбук. Непостижимым образом он подскакивает, взлетает вверх. Какая-то сила выстреливает из земли зеленым побегом. Буря прошла. Дождь прекратился, и все свежо, все сильно, как в первый раз.

Среди покачивающей тишины девочка спит, как еще не проросшее зерно. Потом распрямится и потянется к солнцу зеленый побег. Она вырастет, оглянется и увидит, что выросла, что созрела для жизни. Но мир еще не вырос и не созрел для того, чтобы в нем можно было жить.

Она будет спрашивать: почему, почему, почему? Но у меня тоже нет ничего, кроме вопросов.