Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)

— Оставьте нас, — пробормотал генеральный секретарь. — Мы такие, как все.

— Конечно, — согласился я, — вы такие, как все. Только и разница, что вы — черные обезьяны с рваными ноздрями, а мы — белые люди.

Не получилось с бюрократией, я обратился к коллегам. Но они оказались новаторами и диссидентами, к «холодной ржавчине» не имеющими никакого отношения.

— Мали — страна плохих мусульман, — самоотверженно сказал писатель Муса К. — Мусульманство — это маска, надетая на наше анимистическое лицо.

— Может быть, самые лучшие мусульмане — это плохие мусульмане? — равнодушно предположил я. — Покажите свое лицо!

Как он обрадовался! Я был уверен, что он передаст мои слова своей единственной жене, по его понятиям, прогрессивной особе. Но лица он мне не показал, да и какое лицо у новатора? Потеря такого лица — одно удовольствие. Сдается, он мой малийский двойник. Муса считает себя продуктом колониализма. Говорит и пишет по-французски куда лучше, чем на родном языке, хотя из страны не выезжал. Я въехал в проблемы гоголевской России, французский язык, атеизм, патриархат. Но власть стариков — это против модернизации. Семьи паразитируют на тех, кто зарабатывает деньги. Поделись, — говорят семьи. Муса раскрылся как просветитель, Новиков и Аксенов в одной ипостаси, автор детских книжек о добрых верблюжатах. Я взвыл от скуки и оглянулся вокруг: все знаковые системы бамакской молодежи — западные: плакатные мотоциклы и красавицы, воля к деньгам, богатство, в далекой перспективе — клиторы. Мировая деревня. Дегенерация. Я хорошо вижу свои заблуждения. Муса принялся объясняться в любви к Достоевскому и Толстому.

Я не стерпел и поделился с Мусой моими чувствами.

Первое острое чувство в Африке — чувство европейского избранничества. Господи, спасибо за комфорт! Оно не исчезает, но трансформируется. Вторым идет чувство бессилия. Ничего не изменится! Живи для себя, самосовершенствуйся. Третье — ломка моногамии. Бамако порождает кризис. Жители говорят одно, а думают другое. Даже молодой хозяин турагентства женится по приказу отца.

— Но я запишусь при женитьбе полигамом, — мстительно говорит он (можно и моногамом). — Вторую жену сам выберу.

Затем — реакция против негров. Да вы все тут ленивые черти! Котел модернизма и традиции, но уже сама разгерметизация культуры смертельна для традиции. Поздно! Мир выбрал модернизацию. Отказ смешон. Потери огромны. Куда ехать?

Вторжение французов было делом всемирного промысла, поворота жизни от природного календаря к индивидуальному существованию. Арьергардные бои Достоевского и поздних славянофилов были обречены на провал. Явление идиотов-механиков, испанского организатора ралли с Канарских островов, который говорит черномазому таксисту в Томбукту: «Давайте будем разговаривать, как белые люди», — месть за утраты. Обмен и вызвал у меня отторжение, которое я принял поначалу за достойный вызов. Это выбор смерти, но поскольку смерть дробится на тысячи смертей, она не кажется столь чудовищной. Приоритет Монтеня. Теперь, когда такой тип самосознания окончательно утвердился и прочие способы жизни кажутся маргинальными, приходится, Муса, признать, что XX век забил дверь в вечность. Будет ли она выломана с другой стороны, если сверхмодернизация перекрутится в новый миф?

— Езжайте лучше в Дженне, — шепнул Муса. Неверный адрес.

Откройте карту. Ведите палец к востоку от Бамако. Трава смешается с песком. Вам встретится город Сегу. Уже в Сегу — бывшем французском колониальном центре, который после колониализма распался, но сохранил нежную красоту франко-суданской архитектуры розовых и зеленых тонов, Сури сложил с себя полномочия надсмотрщика.

— Зачем вы собираетесь взламывать наши коды? — спросил Сури вкрадчивым африканским голосом, одновременно ведя разговор об архитектуре.

Я молчал как партизан.

— Мне велено звонить шефу, но я не буду.

— Каждый развлекается, как хочет, — сказала Габи.

— Надеюсь, у вас чистые помыслы, — пожал плечами Сури.

Он не был раздражен. У большого сенегальского калибасанас ждал Яя. У Яя не было никаких терзаний.

— Ну, чего? Едем? — спросил он. Как всякий шофер, он засыпал тут же, как только джип останавливался.

Дженне — город из застывшей придорожной грязи, великая фантазия обосранного ребенка, где, посмотрев на фекальные минареты, рупоры и деревянные опоры оплывающей мечети, ясно, что жизнь — замурованная в стену невеста, Фрейд — реклама туалетной бумаги, а Гауди — плагиатор и может отдыхать. В остальном же Дженне — азарт настольного футбола, побрякушки, привал гедониста. Я спросил местного имама, что есть рай.

— Рай — это виноград, за которым не надо тянуться, он сам лезет в рот, и женщин — сколько хочешь, и сколько хочешь алкоголя, а что выпито здесь — в рае не додадут.

По большому счету, это печальное заключение для моей родины.

Догон. Пятая река