Страсть новой Евы

– Я – Зиро, – разразился он как-то ночью пламенной речью, после того как пару часов глазел на бюст Ницше. – Я – крайний предел, пустота. Я – точка замерзания по шкале Цельсия, а мои жены считают вспышку фригидности страстью.

Я бы здесь парировала, что он всего лишь король захудалой деревушки, могущественный и бессильный одновременно, так как сила его полностью зависела от вассалов. Мужской силы ему вообще недоставало. У Мэриджейн был ребенок в приемной семье в Нью-Гемпшире, а от Зиро она родить не смогла, хотя жила с ним целых два года. Сэди до того, как вышла замуж за Зиро, сделала четыре аборта; и ни одного после. Этот дом являлся таким же царством бесплодия, как и окружающая его пустыня. Здесь плодились только свиньи. Душа выворачивалась наизнанку, ведь по вине Зиро его женам приходилось одевать поросят в белые кружевные чепчики и качать их на коленях! Зато я вздохнула свободно, осознав, что в этом поганом месте меня под материнство не подведут.

Заведенный порядок порой менялся. Раньше Зиро весь день прочесывал пустыню в поисках следов Тристессы. Однажды утром какие-то пустынники в черных одеяниях, вероятно из конкурентов, обстреляли его вертолет; теперь он ждал покровительства ночи, потому что был хорошо замаскированным, но банальным трусом. Услышав об этом происшествии, я вспомнила, как София стреляла по какому-то вертолету, и поняла: именно Зиро застрелил ту неведомую гигантскую птицу, причем из чистой зависти, ведь она была прекрасна.

До обеда Зиро сидел во вращающемся кресле на веранде, курил траву и набрасывал в бледном воздухе черновики своих эпопей из невнятного бреда. После обеда он стрелял, но, когда ближе к пяти приедалось сбивать жестяные банки – а он никогда не промахивался, поэтому элемент неожиданности в этом действии отсутствовал, – он приказывал девушкам прекратить любую работу, чем бы мы ни занимались, идти в подсобку и рыться в чемоданах с костюмами, которые он специально там хранил. Наступал черед декламировать стихи.

В чемоданах лежали туфли на шпильках высотой в десять-тринадцать сантиметров; ботинки, которые зашнуровывались до промежности; чулки из настоящего шелка или в крупную сетку; трусики в блестках на разный вкус и цвет; кисточки, которые мы крепили на голые соски. А еще парики, чтобы прятать наши стриженные «под горшок» головы. Из этой сокровищницы каждая из нас выбирала то, что нравилось лично ей (такая самостоятельность дозволялась), и затем мы устремлялись в бар, чтобы принарядиться, довольно щебеча от возможности угодить Зиро. Когда мы переодевались в красивое, или, что честнее, раздевались – такая вот высокохудожественная порнография, – он выстраивал нас на стойке в ряд и заставлял танцевать под музыку его транзисторного кассетника.

Из записей у него был только Вагнер, и мы выделывали кренделя, задирая в едином порыве ноги, под «Путешествие Зигфрида по Рейну», или под лирический дуэт из «Тристана», или под «Полет валькирий». Зиро ставил музыку на полную, пока отполированное небесное покрывало, войдя в резонанс, не заходилось в звучном рокоте, словно колотушкой ударили в гонг. Несложно представить, что я оказалась самой бездарной танцовщицей на свете и с ужасом ждала подобных мероприятий.

Потом Зиро взбирался в центр сцены и, сопровождаемый нашим визуальным припевом, отплясывал изнасилование, смерть Тристессы и вытекающий из всего этого личный апофеоз. Вся драма разворачивалась ради этого момента. Он скакал, кружил на барной стойке и завывал, как псих в убогой забегаловке, где из завсегдатаев остались лишь свиньи, словно призраки алчущих выпивки шахтеров. В кульминационный момент поэтических показательных выступлений Зиро падал в обморок, потому что расходовал слишком много энергии. Вот это было зрелище! Он рычал, шумел, становился в позу, потел и вопил под всеобщее рукоплескание, а затем внезапно падал как поваленный ствол, и нам приходилось тащить его в постель и поить бурбоном, смочив в спиртном комочек ткани и выдавливая по капле ему в рот. Когда хозяину становилось получше, наступало время ужина. Он ел у себя; собака устраивала голову у него на коленях, и в благотворном, успокаивающем свете висячей керосиновой лампы, когда на столе стояла початая бутылка бурбона, а в пепельнице из оникса тлел косяк, Зиро внимательно изучал карты пустыни, корпел над ними до бесконечности, пытаясь вычислить гнездо лесбиянок, чтобы нагрянуть к ним на крылатой яростной колеснице и всех уничтожить, сдуть с земли позорную Тристессу, эту ведьму, суку и разносчицу бесплодия.