Страсть новой Евы

Злобные красные глаза смотрели на меня, не отрываясь. Потом я заметила вывалившийся из разбитого окна осколок стекла, вполне годный для того, чтобы пронзить сердце или перерезать артерию. Медленно, боясь привлечь внимание пса, я буквально по сантиметрам потянулась к кустарному орудию. Когда оно оказалось у меня в руке, остальное было уже не сложно. Я свистом подозвала эту тварь, почесала за ушком, обцеловала всю морду и вонзила стеклянное лезвие в шерстистое горло. Пес, издав булькающий звук, мотнул задними ногами в воздухе и сполз, бездыханный, с моих рук на пол.

Протащив по полу гроб, я забралась на него, чтобы разрезать силки Тристессы мечом, которым только что заколола собаку. Он выбрался и встал рядом, рассеянный, изумленный.

– Как тебя зовут?

– Эва, – ответила я. – Как Ева.

– И откуда ты взялась?

– Из Беулы. Бежим!

Мы помчались по винтовой лестнице вниз, и я хотела сразу сбежать из этого дома, но Тристесса жестом попросил задержаться; оставалось какое-то дело. В зале управления в чреве особняка при виде разметавшихся по полу бренных останков своего слуги он захлебнулся в рыданиях, затем подошел к пульту управления и выбрал какой-то переключатель. Мы побежали обратно к вестибюлю, а дом стал стремительно набирать обороты. Медвежьи шкуры взлетели с пола и носились по кругу, с грохотом вываливались разбитые окна.

Спрыгнув с балкона первого этажа, мы приземлились вверх тормашками на заросший газон. По дороге к вертолету Тристесса порезал ногу о разбитое стекло; позади тянулись заляпанные кровью следы.

В воздухе летали осколки стекла и раскуроченная мебель; дом вращался с такой скоростью, что в стоячей воде бассейна отражалось лишь блестящее пятно. Тристесса, обернувшись, вдруг замедлил шаг, словно впал в транс. Остановился и, сколь сильно я ни тянула его за руку, не двигался. Застыл соляным столпом, как жена Лота.

Какофония. Поверх механического лязга во время крушения этой диковинной махины я слышала до смерти перепуганный визг Зиро и его гарема. При каждом обороте я видела, как они беспомощно цепляются в те металлические балки, что остались целы. Искусственно вызванное торнадо срывало с них одежду, слегка подбрасывало тела, и они парили в воздухе. Какая-то из девушек – думаю, Крошка, самая маленькая, – перестала сопротивляться вихрю и, отпустив руки, полетела вслед за черным бархатным платьем, которое успел содрать с нее ветер. Крыло из черного бархата устремилось вверх, развернувшись словно черный флаг в поддержку свободы и отчаяния, черный флаг победы духа… даже в такой катастрофической ситуации дворец Тристессы взял верх над своими осквернителями. А потом и огромный черный флаг, и Крошку швырнуло в небо, и по безнадежной траектории они исчезли где-то очень далеко, в песках за стенами.

Одна за другой бедняжки стали сдаваться; силы были на исходе, и руки ослабли. Крики жен напоминали ломающиеся ветви. Дом вышвыривал их в воздух как тарелки для стрельбы; сначала они устремлялись в полет, затем падали. Я взяла Тристессу за руку и потянула; вокруг летали осколки, и нам все еще грозила большая опасность, но он не отрывал взгляда от зрелища грандиозного жертвоприношения этой башни из стекла, выстроенной по собственному образу и подобию. Близость катаклизма его не волновала.

Зиро все еще цеплялся за стальной каркас винтообразной лестницы. Из одежды на нем почти ничего не осталось, и обнажилась привязь из кожаных ремней, державших его деревянную ногу. Лицо искажало негодование. Он крутился, крутился и крутился.

А потом дом стал опрокидываться.

Металлический стержень под напором напряжения и скорости наклонился, как Пизанская башня. Получив гигантскую трещину и поворачиваясь уже медленнее, вся конусообразная спираль стала клониться к бассейну, словно хотела напиться. Предметы мебели, части восковых тел, стеклянные глыбы, все, что оставалось внутри этого остова из ребер, скатилось в воду, обдав нас брызгами с ног до головы. Затем по дому пробежала резкая дрожь, и управляющий механизм вышел из строя.

На поверхности обнажились, словно редьку вытащили, металлические корни, которые уходили глубоко под землю; бетонное основание, разворотив все вокруг, перевернулось набок. Раздался мощный звенящий удар – оголенный стальной каркас рухнул в воды бассейна, увлекая за собой Зиро, поэта; возмущенная волна разбилась о наши головы, стекла по лицам и на обратном пути к своему источнику попыталась утащить нас за собой.

Повисла бескрайняя тишина.

Тристесса закрыл тонкими руками лицо, словно протирая глаза, потом с непроницаемым выражением обратил взор на свое мужское достоинство, словно раньше его никогда не видел. Повторное открытие собственной принадлежности к мужскому полу выбило Тристессу из колеи; это находилось за пределами его понимания.

– Сначала, – стал объяснять он, – я прикреплял свои органы скотчем к промежности, чтобы впереди было ровно, как у юной девушки. Спустя годы новая личина стала моей природой, и надобность в подобных хитростях отпала. Когда родилась моя сущность, внешность приспособилась сама собой.