СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ

— А как прикажете именовать-с подданных? Ивашка, Бориска, Анютка не пойдет-с? Честь бумаги не дозволяет-с.

— Имена в казенных бумагах отныне пишутся полностью: Иван, Борис, Анна.

— Понимаю-с.

Василий с улыбкой посмотрел ему в глаза.

— Не умаляйте себя, Афанасий Игнатьевич. Всем же приказом разбирали давеча грамматику по Ломоносову.

Тот переступил с ноги на ногу.

— Береженого бог бережет, Василий Васильевич. Новые строгости Его Величества Павла Петровича… упаси бог. Вдруг откажут от службы, а мне бы успеть деревеньку прикупить.

И неслышно притворил за собою дверь.

Василий вновь вернулся к чертежам, шагая измерителем вдоль восточного края карты. И тут вернулся Александр, смеясь над безобразными каракулями генерал-майора Обольянинова на прекрасном документе.

— Доселева Макар гряды копал, а ныне Макар в воеводы попал. Грамота ему издали не знакома. Где моя трость? Ля-ля, ля-ля. Еду.

Василий ехидно улыбнулся.

— И даже бал у Головиных пропустишь? И с Настенькой Кутайсовой в новом… этом… вальсе не пролетишь?

— Не береди. Сказано у Еврипида: «Но непреклонна необходимость…» Дай разберу нынешнее, и гайда.

И Александр стал внимательно вчитываться в стопку пришедших бумаг, подписывать, оставлять распоряжения. Наконец, поднялся.

— Все, Вася. Карета ждет.

Василий повертел в руке карандаш.

— А поведай, друже… кто там в лесной глуши обретается по соседству? Кроме медведей?

— Обижаешь! В семи верстах итальянское имение Николая Львова.

— Великий зодчий!

— Приоратский дворец — его детище. Вон он, красавец! Землебитным способом. Пятьсот лет ему стоять. Императрица ковырнула зонтиком — острие погнулось. Наши чертежи тоже забота Николая Львова.

— Еще с кем соседствуешь? Вижу, не скучаете, — Василию не хотелось оставаться одному.

— Какое! Мы с Гомером спорим, не бранясь. И музыку, и театры играем.

Пролистав, Александр расписался в прошитом журнале, пометил дату. Отложил.

— Частый гость у Львова его свояк, Гаврила Романович Державин, — руки возвышенно поднялись.

«Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю…»

— Великий пиит и вельможа. — уважительно согласился Василий. — В былое время обласкан Императрицей.

— Величайший, единственный! А как они с Львовым женаты на сестрах, а как тех три сестры, то третий свояк наш Капни́ст Василий Васильевич, твой тезка.

— Капнист… Капнист…напомни… ода….

— Ха-ха-ха! Едва Императрица заменила «раб» на «верноподданный», как он вдарил «Одой на истребление звания раба».

— Едкий пострел! Свеженькое от него есть?

— Еще какое!

Капни́ста я прочел

И сердцем сокрушился:

Зачем читать учился?

Василий расхохотался.

— Знатные люди, однако!

— Неужели! А как красавицы-сестры родственны моей матушке Любови Петровне, то мы любим друг друга семейно и литературно. Все. Помчался.

— Эй-эй-эй! — Василий протянул руку. — Еще из тезки! На прощанье.

Александр задержался у двери с тростью в руке.

«Законы святы,

Да исполнители —

Лихие супостаты».

Василий радостно закивал с закрытым ртом. Александр подмигнул.

— Тож на пятьсот лет. Все. Не поминай лихом!

Проснувшись по-деревенски рано, Александр Бакунин, лишь вчера приехавший в родительское имение Премухино из Гатчины, ощутил утренний прилив счастья и вскочил с постели.

Деревня! … деревянные стены, дощатые полы, зеленая свежесть за распахнутым окном… как непохоже на его гатчинское жилье, удобное, достойное нынешнего чина, но столь казенное!

Пройдясь по анфиладе тихих комнат, он оказался на крыльце. О, что за воздух! В медовый аромат зацветающей липы вплелись запахи ромашки, ночной фиалки, струйки тысячелистника и даже цветущей гречихи с полей, и мокрого камыша из болотистой старицы, потерянной в половодье руслом Осуги.

Ясно-малиновый диск солнца только-только показался над сизой кромкой дальних лесов. Нежные лучи озарили холмистые поля, рощи и перелески, розовым блеском отразились в тихой Осуге; навстречу им, словно застигнутые врасплох в росистых низинах и ложбинах, уже подымались и таяли ночные слоистые туманы.

В обширном деревянном барском доме, купленным батюшкой почти двадцать лет назад у премьер-майора Шишкова, он, Александр, можно сказать, никогда не жил, возрастал в стране всевозможных искусств и наук под присмотром влиятельного родственника-дипломата. Дядя отнесся к воспитанию мальчика со всевозможной ответственностью, держал в строгости и постоянном труде, в особенности же следил как за тем, чтобы в круг чтения Александра непременно попали все великие произведения человечества, воспевающие честь и благородство знаменитых людей древности, так и за тем, чтобы собственные размышления отрока о прочитанном были подробно изложены им на языке подлинника.