СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ

— Это истинно спекулятивный талант! — сказал он уважительно. — В науке он может совершить великое, но в сфере деятельности… он никуда не годится. Что из него будет? Дай Бог ему скорее попасть в Берлин, а оттуда в определенный круг деятельности — иначе его убьет внутренняя работа. Как я заметил, разлады с собой и миром у него каждый день сильнее,

Грановский помолчал и добавил для внутреннего завершения владевшего им впечатления.

— Бакунин очень умен, но… без нравственных опор.

Мишель начал хлопоты о заграничном паспорте. Другая забота — деньги. Он рассчитывал проживать за границей две тысячи рублей в год, вновь готов был бы питаться водой и хлебом, ходить в лохмотьях… Туда, туда!

В Премухино получили его отчаянное письмо о необходимости для него классического образования, потому что дилетантство никогда не доставит ему профессорского места! Старика-отца оно лишний раз утвердило во мнении об его инфантильности и неискоренимом эгоизме.

Подумав, он решился не препятствовать сложным метаниям сына.

— Ты, как новый Дон-Кихот, влюбился в новую Дульцинею, и, увлекаясь мечтательными ее прелестями, совершенно забыл все твои обязанности, — ответил он. — Делай, как знаешь, но более тысячи рублей в год я дать тебе не в состоянии.

И другую мысль ощутил Александр Михайлович по прочтении. Вспомнились прозрения Гаврилы Державина.

Я связь миров, повсюду сущих.

Я крайня степень вещества.

Облик сына внезапно увиделся полуслепому старцу как «крайня степень вещества» в потоках и вихрях Вселенной его духа. Это было вiдение. до которого дотронешься рукой!

Другое письмо, полное надежд и вздохов, получил от него Станкевич.

— Мне двадцать пять лет, — удрученно жаловался Мишель, — я делаю последние усилия, чтобы как-нибудь попасть в Берлин, от которого я ожидаю перерождения, крещения от воды и духа, но не знаю, удастся ли мне.

И добавлял, что по возвращении он рассчитывал бы сдать магистерские экзамены, и даже поступить на гражданскую службу в ожидании удобного случая для занятия профессорской кафедры в одном из русских университетов, чтобы читать лекции, подобно Грановскому.

А если не удастся, то хоть снова надеть военный мундир и отправиться на Кавказ! Чем не выход?

Его письмо застало Станкевича в Италии. Землячество разъехалось, с ним оставался один Ефремов. Они странствовали по побережью, останавливались в Риме, Венеции, наслаждаясь благотворными впечатлениями от искусства. Станкевичу казалась, что здоровье его поправляется, он даже собирался по осени домой.

— Полно, Миша! Не ложиться! — ответил он Мишелю. — Тебе двадцать пять! Эка беда! Как будто измерено, в какую эпоху дух перестает действовать в человеке! Никогда! Хоть в тридцать! Хоть начать в тридцать! Бодрость, смелость, любовь, дело! У всякого своя очередь, никто не назади и не впереди. Ты создан для доброго дела, ты не должен сомневаться в своем назначении. Истина требует одной чистоты душевной. Ну, с Богом! Прощай. Будь здоров, светел и смотри на все sub specie geternitatis (с точки зрения вечности).

Варенька писала к нему. С сыном и гувернанткой она тоже жила за границей, боясь возвращения на родину. Развод ее, стараниями брата, становился реальностью, но ее пугала возможность Николая Дьякова отнять сына.

Дьяков же писал ей почти со слезами, что никогда не станет ничем тревожить ее, что все отдаст в ее волю и даже сына увидит, когда тот сам этого пожелает, когда помощь отца станет ему нужна. И просил за что-то прощения, чувствуя себя виноватым, и умолял ее написать ему хоть несколько слов собственной рученькой.

Все это было тягостно. От сестер тоже не было утешения. В Премухино, по их словам, стало мертво и тесно.

Ее тянуло увидеться со Станкевичем. В его письмах также постоянно сквозили надежды на встречу, он приглашал ее то в одно место, то в другое. Их многое связывало.

— Я вышла замуж без любви, ради покоя отца. Чем искупить? — каялась она.

— Вам нечего искуплять, Вы святы, — отвечал он. — Моя ошибка ужасна. Могла ли любить столь убитая душа?

Теперь, два года спустя после смерти Любиньки, здесь, на чужбине, они давно стали родными душами. Близкие внутренне, они оба предчувствовали счастье соединения. Но Вареньку останавливали легкие сомнения в искренности Николая, она помнила его вежливую нежность в письмах к сестре.

Наконец, летом 1840 года она решилась.

Николай очень изменился. Он был бледен, голос его был тих и слаб, он покашливал. Сердце ее сжалось. Они всматривались друг в друга с бесконечной любовью и признались со всей откровенностью, что давно уже любят друг друга. "Высшее существо" его светилось в его глазах, в шутках, в письмах друзьям, в мечтах об огромном историческом и философском труде, за который он возьмется по приезде домой.

С Ефремовым, бонной и маленьким Сашенькой они предприняли переезд во Флоренцию.