СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ

— где его пронзительный голос звенел громче всех, а черты лица словно исчезали, лишь один рот, один рот оставался на всю толпу, по язвительному наблюдению Каткова. О дуэли между ними речи не шло, добродушный Мишель первый протянул руку, и тому ничего не оставалось, как ее пожать.

В небольшой квартирке, где он жил с Варенькой, Сашенькой и бонной, частым гостем, почти своим человеком стал Иван Тургенев. Он был четырьмя годами моложе Мишеля и поначалу во многом доверился ему, как старшему. Немало значили и давние отзывы Станкевича. В занятиях, начатых еще при нем, Иван ушел так далеко, особенно в философии и истории, что собирался на будущий год держать в России экзамен на магистра.

Но это через год. А пока они подружились. Бакунину ничего не стоило покорить сердце молодого таланта. К тому же, если бы не скупость строгой старухи-матери в Спасском-Лутовинове, Тургенев был бы весьма богат, хотя и те талеры, коими он ссужал Мишеля, оказывались нелишними. На табак, на чай, на рейнвейн.

Нет, нет, дело не в деньгах, упаси Бог, отнюдь не в деньгах!

Здесь, на чужбине, они стали почти братьями, оба высокие, красивые, один в зеленом дон-жуановском бархатном жилете, другой в лиловом, также бархатном. После Бетховенских симфоний, у Вареньки за чаем с копчеными языками, они говорили, смеялись и пели русские песни.

Однажды ясным майским утром Иван преподнес Вареньке розу и свиток, перевязанный синей ленточкой. Это были красиво переписанные стихи Лермонтова.

Нет, я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник,

Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

Варенька поцеловала Ивана, пригласила за стол, и втроем они весело позавтракали в солнечных лучах, в прекрасных ароматах кофе со сливками.

— Я слышал, Байрон сражался за свободу Греции? От османов, то-бишь, турок? — Мишель уже набивал трубку.

— Там и умер. С призывами:

К оружию! К победам!

Героям страх неведом.

Варенька выглянула во двор, где гулял ее сыночек с бонной. Все хорошо.

— Люблю Лермонтова! Его стихи так благозвучны!

Нет, не тебя так пылко я люблю,

Не для меня красы твоей блистанье:

Люблю в тебе я прошлое страданье

И молодость погибшую мою.

Когда порой я на тебя смотрю,

В твои глаза вникая долгим взором:

Таинственным я занят разговором,

Но не с тобой я сердцем говорю.

Я говорю с подругой юных дней,

В твоих чертах ищу черты другие,

В устах живых уста давно немые,

В глазах огонь угаснувших очей.

— Просятся на музыку, — на глазах ее взошли слезы, образ Станкевича виделся ей.

— Уже пишут, — улыбнулся Тургенев. — Мы ждем высших чудес от нашего дерзкого поэта-офицера.

По дороге в университет Тургенева «вознесло».

— Я приехал в Берлин, — с улыбкой счастья признавался Иван, — и предался науке. Первые звезды зажглись на моем небе. И, наконец, я узнал тебя, Бакунин. Нас соединил Станкевич — и смерть не разлучит. Скольким я тебе обязан, едва ли могу сказать, мои чувства ходят еще волнами и не довольно утихли, что вылиться в слова.

Его художественная натура глубоко насыщалась впечатлениями о личности нового друга и его сестры. В будущих и еще неведомых ему русских романах эти воспоминания составят лучшие, самые поэтичные страницы.

Вскоре, поблизости от Вареньки, друзья сняли для себя отдельную квартиру с печкой, "любезной" изнеженному Ивану, и длинным диваном для Мишеля.

На их курсе учились Энгельс, Гумбольдт, Кьеркегор. Эти студенты и молодые профессора, даже сам строгий и добрейший логик — господин Вердер, частенько заглядывали на огонек к восторженным русским, пили чай и рейнвейн, ели холодную телятину и шумели до самого утра

Осень, зима прошли в счастливой торопливости занятий. Фехтование, скачки, светские знакомства, где изящный офицер Бакунин, душа общества, подсмеивался над застенчивым Иваном, не умевшим вальсировать. Мишель по-прежнему руководил издали сестрами и братьями, описывал в длиннейших письмах-тетрадях самые примечательные события и возникшие мысли, не уставал расхваливать Тургенева и, по обыкновению, просить денег.

Замечательно жить в Европе!

Все московские друзья кажутся отсюда мелкими букашками-муравьишками, с их игрушечными заботами и страстями. Какой-то Белинский, Боткин… что бы он там делал? Зато здесь Мишелю, голубоглазому красавцу, всегда шумному и веселому, удаются самые сложные логические построения, самые престижные знакомства, ему рады и в русских землячества, и среди разговорчивых завсегдатаев кондитерских с их обилием европейской прессы на всех языках…

Так, так, так. Все так. Но…