Страсть Северной Мессалины

Особенно не нравился Мамонову граф Безбородко. Секретарь Кабинета ее величества, он ежедневно в положенные часы докладывал ей о текущих делах по всем министерствам и вместе с ней предварительно разбирал их. Деятельный, мягкий в обращении, старающийся по возможности угодить всякому, он считался искусным дипломатом и ловким царедворцем. Про Александра почему-то никто так не говорил. А когда фаворит злился и высказывал свои обиды секретарю светлейшего Гарновскому (князь Потемкин был в отъезде), тот отвечал, отводя в сторону хитрющие глаза:

– В усердии вашем, Александр Матвеевич, сомневаться нельзя, да и силы его противу прежнего не умалилися, но вы не имеете в делах столько практики, как Безбородко. К тому же, осмелюсь сказать, по натуре своей вы чужды иногда той расторопности, чтоб уметь дать на все встречающиеся вопросы надлежащий ответ.

Последнюю фразу Александр долго пытался понять. Потом до него дошло, что Гарновский очень тонко упрекнул его за неуклюжие попытки скрыть зевоту на заседаниях совета и за высокомерные пожатия плечами, когда к нему обращались с каким-нибудь вопросом.

Когда Мамонову надоедала вся эта государственная говорильня, он принимался рисовать маленькие забавные портреты собравшихся. Правда, потом их никому не показывал. Помнил, как оскорбился австрийский император Иосиф Второй, увидев однажды свое изображение! Зануда невыносимый. В этом Александр мог убедиться, когда Екатерина взяла его с собой в путешествие в Крым. Ну и что с того, что он нарисовал его мелком на зеленом сукне ломберного стола? Он недолюбливал карты, а высиживать за столом приходилось от начала до конца партий, потому что Екатерина обожала вист и ни за что не пропустила бы партию с таким игроком, как Иосиф. И Александр частенько развлекался, изображая то одного, то другого из придворных.

Как-то раз до него долетели слова австрийского императора, вскользь брошенные фельдмаршалу Ласси:

– Фаворит недурен собой, но изумлен положением, в которое попал, и не умный.

Это звучало оскорбительно. После таких слов разве удивительно, что Александр нарисовал ту карикатурку? Разразился небольшой скандал, пришлось извиняться. Наверное, Иосиф не затаил обиды, разве иначе, спустя некоторое время, подарил бы он Дмитриеву-Мамонову дорогие часы и сделал его графом Священной Римской империи?

Конечно, очень может быть, что он просто захотел подольститься к императрице, а фаворита по-прежнему полагал дураком.

Эти мысли Александр предпочитал гнать подальше. Как и многие другие, углубляться в которые не стоило, чтобы не считать себя комнатной собачкой императрицы – вроде всех ее левреток – и вовсе не пасть духом.

Мамонов знал: в умении придумывать придворные развлечения и со вкусом разнообразить вечера интимного кружка Екатерины ему не было равных. Он увлекался музыкой и литературой, любил театральные постановки. Спектакли придворного театра сменялись маленькими сценками, которые игрались то в покоях Екатерины, то в собственных комнатах графа. Екатерина сама писала пьесы для своего театра и, веря в литературный талант фаворита, поручала ему их править. Правда, у Храповицкого это получалось лучше, и постепенно Александр передоверил эту работу секретарю императрицы. «С чего это вдруг чужое править, я лучше свое сочиню!» – думал он высокомерно и как-то раз тоже взялся за сочинение маленьких пьесок. Оказалось, что это не так уж и весело. Сидеть надо, думать над каждым словом, а они, как нарочно, словно застревали на кончике пера. Впрочем, работа, требующая вдумчивости и усидчивости, скоро ему надоедала, пиесу он так и не окончил. Храповицкий жалел – начало-де хорошее было! Кончилось дело тем, что Екатерина села сама дописывать его сочинение, а потом, как всегда, отдала на правку Храповицкому.

Храповицкий, чудилось, может исправить все на свете. В любом деле на помощь придет. Жаль, что его нельзя было позвать, когда приходило время исполнять свои главные обязанности. Храповицкий, ха! Да он бы просто сдох к середине первой же ночи, проведенной в постели императрицы. А Александр – ничего, выдерживал. Хотя иногда ему хотелось от этих «главных обязанностей» кинуться куда подальше. Скажем, раньше, когда он еще просто служил у Потемкина, как было? Хотел бабу – шел в трактир (при дворе он ни с кем, ни с дамами, ни с их горничными, старался не связываться). Но шел, только когда он сам хотел! А теперь дела сложились так, что хочешь – не хочешь, готов – не готов, нравится – не нравится, изволь стать во фрунт. Иногда он даже приходил в отчаяние: при одном только воспоминании об этой постели и этой женщине все, что составляло предмет его законной мужской гордости, вдруг сникало, уменьшалось в размерах и становилось похоже на крошечного перепуганного червячка, который готов заползти в любую щель… только не в ту, в которую заползать обязан.