Страсти по Феофану

   — О, не беспокойся. Я тебя устрою, как должно. Подыщу жильё, познакомлю с надёжными, верными друзьями. А обосновавшись, примешься за дело. Коего у нас для тебя очень, очень много — после разорительного набега Арапши. Надо восстанавливать Спасский собор и соборную церковь Благовещенского монастыря. И другие многие храмы ожидают поновления росписей. На трёхлетие точно хватит! А затем, Бог даст, возвратишься — либо в Серпухов, либо в Москву.

Дорифор кивнул:

   — Мне приятно слышать все твои посулы. Сердце наполняется радостью от надежд на творчество, на возможную пользу русским людям... Но позволь вначале обсудить эти предложения со своими. Как они посмотрят? Захотят ли присоединиться — нынче или позже? А теперь поведай: коли ехать вместе, то в какие сроки?

Суздальский епископ ответил:

   — Завтра поутру покидаю пустынь. Медлить не могу.

   — Понимаю, что ж. И приму решение быстро.

Разговор с женой получился трудный. Та вначале слушала молча, отвернувшись и надув губы. А потом произнесла грубовато:

   — Если так не терпится — поезжай. Только без меня. Я добро не брошу.

Он приобнял её за плечи:

   — Не упрямься, дорогая, остынь. Будем живы — купим всё, что надо. А в могилу драгоценности не возьмёшь. Это побрякушки.

Увернувшись, новгородка сбросила его руку:

   — Не желаю! Слышишь? Не желаю! Мама подарила мне гривну шейную — дар ея бабушки покойной, — переходит из поколения в поколение. Тоже «побрякушка»? Тоже — псу под хвост? Как ты смеешь, Грек?

Феофан взглянул на супругу грустно:

   — Может быть, действительно ты отяжелела, киса? Ранняя чреватость переносится часто тяжело.

Молодая женщина вдруг набросилась на него с упрёками:

   — Замолчи, дурак! Я тебя ненавижу! Ты во всём виноват! Старый, гадкий, глупый! Не хочу ребёнка! Не хочу быть с тобою! В Новгород хочу, в отчий дом, к маменьке и папеньке! — и заплакала навзрыд, чуть ли не забилась в истерике.

Он, испуганный, взбудораженный, оскорблённый и одновременно растерянный, начал приводить жену в чувство — уговаривал успокоиться, предлагал воды, целовал руки. Наконец, сказал:

   — Хорошо, любимая, сделаю по-твоему: в Нижний не поеду — ни один, ни с вами. Возвратимся в Серпухов. Будь что будет. Коли суждено, так погибнем вместе.

Помотав головой, Маша проворчала:

   — Не погибнем, нет. Вот ещё — «погибнем»! Скажешь тоже. Я не верю в предсказание Сергия. — Повздыхав, спросила: — Точно не оставишь меня и Гришу?

   — Я же обещал.

   — И потом, после возвращения в Серпухов, не поедем в Нижний?

   — Смысла в том не будет: Дионисий устремится на юг, а без помощи епископа делать в Нижнем нечего.

   — Вот и слава Богу! — улыбнулась она приветливо. — Камень снял с души.

Дорифор поднялся, бросил иронично:

   — «Старый, гадкий, глупый»? Разумеется...

Та упала перед ним на колени:

   — Ну, прости, прости... Вырвалось нечаянно... Разве можно относиться серьёзно к сказанным в запале словам? Да ещё такой дурочкой, как я? — И, схватив его кисть, начала жарко целовать.

Он ответил мягко:

   — Хватит, хватит, больше не сержусь. — Усадил её обратно на лавку. — Приходи в себя. Я пойду, поговорю с Гришей.

   — Но не переменишь решения?

   — Не переменю.

Сын стоял на крылечке, привалившись плечом к бревенчатой стенке, и смотрел, как синица склёвывает привязанный для неё кем-то из монахов небольшой кусок сала на ниточке. Щурился от солнца и слегка похохатывал. Увидав отца, сделался серьёзен:

   — Что, уговорила?

   — Ты о чём? — вроде бы не понял родитель.

   — Не бежать с Дионисием?

Софиан досадливо произнёс:

   — Ничего не уговорила — сам решил.

Мальчик хмыкнул:

   — Ну, конечно, «сам»! — А потом прибавил: — Не женюсь никогда.

   — Это почему?

Он ответил коротко:

   — Потому. Ненавижу капризных баб.

Богомаз взял его за плечи:

   — Ну, пойми, Гришаня, мы не можем теперь расстаться. Как она и ты без меня? А насильно тащить тоже не хочу.

   — Не боишься предсказания Сергия?

   — Опасаюсь, конечно. Но иного выхода я не вижу.

   — Сожалею, тятенька. Как бы не раскаяться!

На другое утро, выйдя к Дионисию, Дорифор объявил о своём желании никуда не ехать. У епископа вырвался тяжкий вздох:

   — Ты с судьбою играешь, Грек. Ходишь по лезвию ножа.

   — Значит, на роду так написано. Не печалься, отче: коли выживу, встретимся ещё, и тогда смогу поработать в Нижнем.

   — «Коли выживешь» — это верно... — Он вскочил в седло и взмахнул рукой: — Ну, прощай и не поминай лихом. Как бы там ни было, о тебе стану говорить с настоятелем нашей Печерской обители — преподобным Лаврентием. Если всё-таки приедешь — обращайся к нему, он поможет. Да хранит тебя Вседержитель!

   — И тебя, владыка...

Целую неделю жили в монастыре и молились. А когда уезжали, подошёл к их саням худощавый послушник лет четырнадцати. На его продолговатом лице, бледном и болезненном, было написано крайнее смущение. Светлые, почти бесцветные волосы трепетали от весеннего ветерка. Отрок проговорил:

   — Извинения просим, Феофан Николаич... Зная о твоей славе живописца, разреши поднести тебе ладанку с ликом Богородицы, что написан мною, недостойным, собственноручно... — И разжал ладонь.

От души поблагодарив, Софиан рассмотрел подарок. Удивившись, воскликнул:

   — Ты писал?!