Страсти по Феофану

Но, как говорится, Феофан тоже был не лыком шит. Всё-таки он имел высокопоставленных покровителей — Киприана и Елену Ольгердовну, Евдокию Дмитриевну да и самого Василия Дмитриевича с Софьей Витовтовной. Поразмыслив над сложившимся положением, богомаз решил обратиться к вдове Дмитрия Донского — у него в последнее время с ней сложились добрые отношения: на пожертвования княгини полным ходом шло строительство церкви Рождества Богородицы, за которым наблюдал Дорифор и готовился как знамёнщик[26] расписывать стены; так что виделись они часто. И потом она с самого начала знала о происхождении княжича Василия и сочувствовала Елене. Напросившись в палаты к Евдокии, живописец поделился своей печалью. Мать-княгиня сразу посерьёзнела, стала озабоченно думать.

Было ей в ту пору сорок три, и, согласно пословице, подходила к возрасту «ягодки опять» — мало не уступая молодым девкам в стати, обаянии и женственности. Но, в отличие от Ольгердовны, свято соблюдала верность супругу, даже мёртвому, отказалась напрочь от личной жизни, заменив её заботой о младших детях и делами религиозными; собиралась в ближайшем будущем уйти в монастырь. И хотя осуждала литовку по-христиански, чисто по-человечески сопереживала, поддерживала. Да и с Греком сохраняла тёплые отношения. Он сидел и ждал, что она присоветует. Наконец, Княгиня произнесла:

   — Делать нечего, надобно платить.

   — Восемьдесят рублёв?! — Софиан вытянул лицо.

   — Шестьдесят — на покрытие недостачи, ничего более. И предупредить: в случае угроз, новых издевательств, Симеон подаст Киприану на развод. А сама Серафима, без мужа, заниматься торговым делом не имеет права.

   — Может быть, и так, — согласился художник. — Но и шестьдесят выплатить непросто. У меня, пожалуй, наберётся не более десяти.

   — Десять я внесу, десять мы возьмём у Елены.

Да занять придётся у щедрых людей — не без роста, как ты понимаешь, но куда от этого деться? Беклемишевы, Кошкины, Хитрово — уверена, отстегнут. Под моё поручительство.

   — Матушка, голубушка! — с чувством проговорил Феофан. — Уж не знаю, чем смогу отплатить за твою благосклонность...

   — Распишите с Чёрными церковь Рождества Богородицы от души и со вдохновением — квиты будем.

   — Мы распишем как только сможем искусно. И не возьмём за работу с тебя ни монетки.

   — Будет, будет, это чересчур уж, голубчик. У тебя семья, дочка, внук. Да и занятые средства отдавать придётся.

   — Не возьмём ни монетки, — упорствовал он.

   — Ладно, там увидим. Люди не чужие — сочтёмся.

В общем, шестьдесят необходимых рублей сообща собрали и поехали вручать Некоматовне. Но она только посмеялась:

   — Я сказала восемьдесят — или вы забыли? А иначе напишу Храброму.

Дорифор объявил, что тогда её супруг подаст на развод. Серафима не испугалась:

   — Чем скорее, тем лучше. Я с деньгами не пропаду. А торговое дело всё одно не моё, а отцово, — занималась им токмо до приезда старшего братца из Сурожа.

Помолчав, иконописец спросил:

   — Хорошо, если донесём ещё двадцать, сможем ли надеяться, что потом не потребуешь ещё и ещё?

   — Напишу расписку, что теперь я довольная.

   — А про княжича?

   — Что — про княжича?

   — Про него в расписке нельзя сказать.

   — Стало быть, поверишь мне на слово.

   — Не поверю.

   — Значит, обо всём поведаю Храброму.

Грек побагровел и сказал сквозь зубы:

   — Ой, не заставляй нас прибегнуть к крайним мерам!

Серафима закатила глаза:

   — Токмо не стращай. Я уж позаботилась: коль со мной что-нибудь случится, верный человек донесёт великому князю, кто виновен в моей кончине.

Подивившись коварству сурожанки, Софиан поднялся:

   — Значит, так: или ты берёшь эти шестьдесят рублёв, миришься с Симеоном и навек забываешь о своих кознях, или голой, босой и разведённой убираешься из Москвы, к своему папашке. Это я устрою. Живо выбирай.

Та немного сдала назад:

   — Ладно, семьдесят — и расстанемся по-хорошему.

Он вздохнул:

   — Хорошо, согласен. Остальные десять привезёт Симеон, возвратившись в дом. Составляй расписку.

   — С превеликой радостью.

Может, тем и закончилась бы эта отвратительная история, если б не приезд Серафиминого старшего брата, спутавшего карты всем действующим лицам. Он явился в июне 1394 года и заявил: Некомат отныне прекращает торговать с Русью, так как Русь братается с Тохтамышем, дни которого сочтены; стало быть, и Русь подвергнется в скором времени нашествию Тамерлана-Тимура; а зачем тратить деньги на гибельное дело? Более того: распорядился увезти в Сурож Серафиму с мужем и, коль скоро выразит желание, Феофана с семейством.

Дочка Сурожанина заупрямилась, отказалась ехать. Симеон — тем более; он хотя и примирился с супругой, но обид не забыл и не посещал её спальни, жил в отдельных палатах. Но зато Дорифор отнёсся к сообщению гостя из Крыма более чем серьёзно. И решил, что Арсений, Даниил и Гликерья убегут из Москвы непременно; сам же он останется и последует за Еленой Ольгердовной, если та уедет с детьми; вместе с ним решила остаться и Лукерья.