Страсти по Марии

Карлтон, очевидно, ожидал, что Мария спросит, что за причина, но она, хотя и умирала от желания, все же владела собой и довольствовалась лишь небрежно брошенным: «Что вы говорите?» Со стороны это могло показаться тем более естественным, что сопровождалось и улыбкой, и легким знаком головы в сторону какого-то проходившего мимо и приветствовавшего ее человека, но она не смогла бы сказать, кто это такой. Карлтон вернулся к начатому и упрямо продолжил:

– Должен вам сказать, причина замечательная. Наш друг самозабвенно влюбился в одну из приближенных королевы, Корнелию Хайд, настойчиво ее осаждал, и, когда я уезжал, добродетель той уже пошатнулась. Мне кажется, победа его не за горами.

Все то время, пока Карлтон с наслаждением, словно истинный гурман, смаковал эту новость, Мария усилием воли, иссушившей ей горло и бросившей к щекам кровь, хранила непроницаемое молчание. Под маской улыбающейся светской дамы она прятала смертельную муку. Ей хотелось бежать отсюда, но она вынуждена была оставаться и выслушивать этого мужчину, расхваливающего прелести той, что украла у нее возлюбленного. И охотно внимать шевалье Жару, доложившему, что ее требует к себе королева. И привести своего палача в полное замешательство, одарив его ослепительной улыбкой и грациозным реверансом:

– Передайте ему мои поздравления, когда увидите.

Этой ночью Мария не могла уснуть. Вытянувшись в кровати рядом с Клодом, после обильного возлияния у кардинала храпевшего так, что сотрясались стены, она мучительно страдала. Слезы из глаз капали на мокрую подушку, и она не в силах была их унять. Дадли Карлтону удалось-таки сегодня испортить ее триумф, заглушить радость, сменившуюся на раздирающую душу тоску. Тоску по брошенному ею на алтарь собственных амбиций и мелкого тщеславия предложению Генриха. Если бы она согласилась с ним уехать тогда, теперь они, должно быть, занимались бы любовью под звездным небом вдалеке от придворных интриг. Она была бы хозяйкой его рта, глаз, рук, его тела, этого прекрасно настроенного любовного инструмента, столь искусно приводящего ее в экстаз. И лишь по собственной ее воле его ласки принимает другая. Воспоминания были настолько свежи, что у нее вырвался стон. Клод услышал его сквозь сон, но не проснулся, а тяжело повернулся в ее сторону. Через секунду Мария вдруг почувствовала у себя между ног его руку… От супруга пахло вином и потом. При мысли, что сейчас придется заниматься с ним любовью, ее передернуло, и она с отвращением выскользнула из постели на ковер, отыскала там домашние туфли, халат и, одевшись, подошла к окну. Оно выходило на внутренний дворик, освещенный луной.

В ее холодном свете словно из-под резца опытного мастера проступали четкие контуры аллей, клумб, обвитых зеленью беседок. А там, дальше, за стеной, где раскинулись вширь парки Лувра, был особняк, в котором Холланд любил ее в первый раз неистово и долго, так что наслаждению, пронизывающему всю ее, казалось, не будет конца. Желание вновь оказаться там было столь сильным, что она не смогла ему воспротивиться. Набросив поверх ночной сорочки черное манто, она спустилась вниз по маленькой внутренней лестнице, ведущей прямо в сад. Наступившая рождественская ночь была холодной, зато сухой. Она прогнала постылый запах супружеской постели, но не остудила ее внутренний жар. Мария ускорила шаг, словно за дверями, не закрывавшимися после той самой ночной дуэли, ее кто-то ждал. Ключи от этой двери Мария выбросила в Сену самолично.

Она прошмыгнула внутрь и прислонилась спиной к прикрытым створкам, с удивлением отметив про себя, что внутри достаточно тепло, хотя камин не горел, разве что чувствовался смутный запах сгоревших поленьев, как если бы кто-то незадолго перед этим разводил здесь огонь. Верно, это был слуга, желавший уберечь мебель и драпировки от сырости и плесени. Мария не была здесь очень давно, со времени отъезда в Дампьер, и потому точно не припоминала, как и что было в особняке де Шеврезов. Но воспоминания возвратились, явственно вспоминался запах Генриха, смешанный с чьим-то чужим. В полной темноте Мария прошла в комнату, сбросила с себя манто, халат и ночную рубашку. Ей хотелось вновь почувствовать голой кожей подушки, на которых они тогда лежали, она и Холланд. Она коснулась коленом края постели и с глухими рыданиями рухнула в нее, но тут же оказалась во власти чьих-то рук, обнявших ее с такой силой, что ей и в голову не пришло противиться, в ней тут же снова ожила мечта. Запах амбры усилился. Она чуть было не прошептала: Генрих, понимая, что это не мог быть он, да только ее губы оказались закрытыми мужским ртом, позволившим ей сохранить дыхание. Она почувствовала на своей коже прикосновение бархатной куртки с золотым и серебряным шитьем, царапавшим ее, но не стала отстраняться, потому что уже очутилась в плену захватывающей игры, наполнившей ее кровь огнем. Кто бы он ни был, но этот мужчина знал толк в любви, и Мария со вздохом отдалась ему… Это было как раз то, чего ей сейчас хотелось!