Страсти по Михееву

И ты опять поднял паруса и отправился в путь, не зная будет ли ветер, и не ожидая бесплатного светлого будущего. Но лунный свет по-прежнему плещется в стакане твоего портвейна. Как в молодости. И ты никак не повзрослеешь, и всё слушаешь Cream, подняв капот у рояля, соблюдая достойный баланс между «правильно» и «легко».

Ты помнишь те времена, когда высокое положение в обществе достигалось как побочный эффект от полезной этому же обществу деятельности, а не в результате личных связей и грубой носорожьей тяги к придворному статусу (минуя цивилизованные процедуры отбора), позволяющему решать собственные финансовые задачи за счёт покорного населения. У новых начальствующих разночинных величин, приплывших в кресла с родной улицы Торфорезов, не хватает ни опыта, ни образования для анализа ситуации и выработки оптимальных методов управления в меняющемся мире. Они одержимы идеей повсеместной суверенности, вплоть до суверенной таблицы умножения и суверенного «правила буравчика». Они хотят кое-как, но много и быстро. Очень много и очень быстро. Вершина их управленческого успеха – максимальная минимизация потерь. Эффективность деятельности выгодно замыкается на самих себя. Сокрушительные интеллектуалы «нереального сектора экономики», не ходившие дальше десятичных дробей и не ведающие законов экономических теорий. Их цель не развитие, а существование без перемен.

После тряских провинциальных автобусов, щемящих душу родной теснотой, они явили пролетарскую спесь на мало стройных лицах и, исповедуя амплуа «сплошной графини», резко полюбили «шикарный выезд». С пронзительными сиренами и перекрытием дорог. Их позиция вполне обоснована: без звукового сопровождения граждане могут не понять, что эти глумливые лица с комсомольским покрытием, будто едущие после получки невзрачные портреты передовиков труда секции дамского белья, есть очень выдающиеся лица, особенные лица, не такие как все лица, государственные лица с жабо на отлёте, живущие в разноту с народом.

Масштаб бедствия трудно оценить, но его неизбежность не вызывает сомнений.

А ты стал спокойнее. Как безразличный велосипедист. Уже без особого негодования внимаешь песням из сериалов, этой жуткой смеси попсы и частушек, сдобренной украденными фрагментами псевдоромантического блатняка, выдаваемой нынче за soundtrack. Ты понял, что худшее – это точка отсчёта для всего остального, нулевой уровень бытия. Не следует забывать о возможном худшем и стараться оценивать лучшее через худшее.

Тебе стали нравиться простые вещи, хотя ты ещё относительно резв мозгами. Ты проникся пониманием ветра и солнца. Пониманием природы. И даже пониманием нелепой традиции здороваться за руку с посторонними мужчинами лютой зимой. И даже пониманием соседей. Ты не был в яслях, саду и пионерском лагере. Твоё зарождающееся самосознание не было изуродовано идеологией коллективизма. Тем сильнее ты ценишь индивидуальность, любовь и дружбу. Однако поступки некоторых людей отбрасывают их от тебя в бесконечность и навсегда. У тебя нет времени прощать. Бисер кончился, и ты можешь позволить себе немного эгоизма, не забывая о том, что только за возраст тебя уважать не будут. Ты не безжалостен. Тебе безразлично.

«Поговорим о странностях любви…». Поговорим. Отчего ж не поговорить. Тема вечная, а ты и сейчас нуждаешься в тёплом женском участии и предпочитаешь плакаться не в жилетку-пике, а в основополагающее просторное декольте. Такой подход более оптимистичен для обитателя 60-х. То было время бескорыстной любви без модного ныне харрасмента, весёлая профессия «бабника» была востребованной, а уровень конфиденциальности встреч был гарантирован уровнем взаимопонимания.

Ты помнишь всех своих женщин. То были визиты доброй воли с легкомысленными целями. Ещё в седьмом классе ты понял, что воздержание есть наихудшее из извращений и немедленно стал относиться к девочкам иначе, подвергая циничному взгляду их недосягаемую невинность. И стройноногие девчонки-чертовки тебе с удовольствием потакали. Ты помнишь их белые торжественные фартучки и целомудренное буйство лямочек и бретелек сквозь светлые полупрозрачные кофточки. Их застенчивые, украдкой, взгляды. А потом самые смелые из них гуляли с тобой по почти безлюдному вечерами парку Горького, робко вороша мыском туфельки первые падшие бруньки. От стеснительности, будто бы в задумчивости о нелёгкой девичьей судьбе. А ты всё говоришь и говоришь, о себе, о ней, о том, что погода прячет ветер в перчатки и потому зонтики не летают, придавая словам, тем, что нельзя прокричать, торжественную многозначительность.

Молодость это такое состояние, когда ты только-только расплатился за совершённую глупость, а тебе говорят, что вышла новая версия. И ты снова выдвигаешься по скользкому пути модернизации. И тебе снова снится заговор муссонов и в комнату входит предвкушаемая Татьяна, высокая и красивая как Кёльнский собор.