Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня

Знаменитые кутежи и загулы русских купцов во многом объясняются данной психологической раздвоенностью этой касты русских людей. Этим также объясняется и отсутствие политических претензий и всяческих поползновений по созданию социальных движений (партий), выражающих их интересы. То, что мы привычно, опираясь на опыт западноевропейских стран, называем буржуазными революциями, какие возникали в этих странах из-за нехватки политических свобод и, соответственно, экономических возможностей для развития предпринимательства этим «третьим» сословием, в России отсутствовало напрочь. Только в начале XX века стали появляться некоторые признаки, и очень осторожные, борьбы за политические свободы, какие поддерживались русской буржуазией. Не исключено, что и большевиков, каким они активно помогали в разных формах – и денежно, и морально, они видели как своих соратников в будущей социальной организации России без крайностей идей коммунизма. Слабость этих идей была очевидна на Западе, но в России они могли стать локомотивом либерально-буржуазных преобразований и прежде всего в экономико-политической сфере. Это было и иллюзией, и ошибкой юной русской буржуазии. Поэтому, когда мы по привычке старых учебников называем февральскую революцию 1917 года – буржуазно-демократической, это был, выражаясь современно, симулякр, слабая копия того, что уже пережил в свое время Запад. Ни совокупности философских, социальных и индивидуальных требований и идей не было и в помине, все носило стихийный, не продуманный характер. Этот процесс восьмимесячного как бы торжества буржуазных революционных идей в России как начался с фарса отречения Николая II, так и закончился тем, что горстка организованных и способных радикалов в лице большевиков легко и свободно взяла власть в свои руки.

В это время русская аристократия, выродившаяся и лишенная всякой пассионарной активности, совершенно находясь вне национальных отношений и привязок к родной культуре и территории, легко поддалась влиянию нескольких демагогов и авантюристов. Что говорить, к примеру, о психопатичном клоуне Керенском, о русских полубандитских организациях социал-демократов, на которые власть по существу, как теперь известно, никак серьезно не реагировала, не проявляла и толики государственной воли. Говорить об ответственности перед народом, тысячелетней историей государства говорить вообще не приходится. Лучшие из ее представителей в лице Столыпина неизбежно должны были погибнуть (и погибли еще до наступления революции), поскольку места на будущей карте России им не было.

Но и эти телодвижения России представляют из себя некую вершину исторической активности по сравнению с временами застоя советской истории 60-70-х годов XX века, среди главных достоинств которой была стабильность и приверженность к пониманию текущих бытовых потребностей населения, так как до этого в русской истории данный вопрос не ставился никем и никак.

Достоевский думал и писал, что русский народ должен послужить великим уроком для всего человечества, понимая под этим неизбежную для России и его народа мессианскую жертвенность и прохождение через самые тяжкие испытания. Пророк оказался страшно прав, и мы этот процесс наблюдаем вплоть до сегодняшнего дня.

Так и хочется вслед за Пушкиным воскликнуть – «Ужасный век, ужасные сердца!» Это про нас. Это про нашу эпоху, в которой не только наворочено невесть что с человеческим телом, которым не только покрывались целые поля во вторую мировую войну, но выгромоздили горы человеческой плоти в особых местах, вроде Освенцима и Майданека, Бухенвальда и безвестных белорусских деревень. Это была как некая валюта – сама физическая плоть человека, какой человечество расплачивалось невесть с кем за вход в царство свободы и демократии. Это также привело к тому, что само тело встало во главу угла всех дальнейших поползновениях человека в постмодернистскую эпоху.

Все внутреннее и идеальное, утопическое и возвышенное оказалось настолько недолговечным и предательским, что человеку пришлось хвататься за плоть, ее физичность, животную прямоту и инстинктивность. Это мы и наблюдаем последние несколько десятков лет. Теперь человек обречен расплачиваться этими своими потребностями не веры в Бога, не поисками красоты, спасающей мир, не возвышением слабых поползновений культуры к спасению того, что невозможно определить словами – истинно человеческого в самом человеке, но потребностями все в новых и новых содроганиях плоти, затуманивания мозгов все новыми и новыми наркотическими придумками, какие надо закачивать все в ту же ненасытную плотскую машину человеческого существа.