Страсти по Веласкесу

Следующая запись относилась к 3 декабря. «Утро началось с неприятностей. Явился заведующий складом и, понизив голос, сообщил, что количество привезенных Дядиком вещей не соответствует описи. Не хватает одной картины. Я, кончено, огорчился, потому как подобные факты всегда неприятны, но особой тревоги не почувствовал. Время от времени такое случается, и если картина не особенно ценная, а объяснение дается вполне разумное, то все остается без последствий. Но потом завхоз добавил, что это был Веласкес, и вот тут-то я схватился за голову. Приказал секретарю садиться в пролетку и, не медля ни минуты, найти Дядика. Надеялся, что это простое недоразумение, что Гаврик приедет и все толком объяснит. К сожалению, разговора у нас не получилось. На все мои вопросы он отмалчивался, и я в конец потерял терпение: «Понимаешь ли ты, голова садовая, что я должен сообщить об этом в угро?» В ответ Гаврик только равнодушно пожал плечами, и не единого слова от него я так и не дождался».

«5 декабря.

Приезжал агент Московского угро Агапов. Ему поручено разбираться в деле об исчезновении Веласкеса, и он хотел провести допросы. Начал с меня, как с непосредственного начальника Дядика, и я, конечно, характеризовал своего сотрудника с самой лучшей стороны.

«Своих не сдаете?» – неприятно улыбнулся тогда Агапов.

Неожиданно для себя я не сдержался: «Ваших странных намеков, товарищ, не понимаю. Что касается Гавриила Дядика, так он честнейший человек, я за него головой ручаюсь. А пропажа картины – недоразумение. Уверен, все скоро выяснится».

Агапов тяжелым взглядом посмотрел на меня: «А чего это вы его так защищаете? Не потому ли, что это по вашей рекомендации Дядика взяли на работу в НМФ? У вас ведь с ним давние и совсем не служебные отношения. Или я ошибаюсь?»

С трудом сдерживая бешенство, я ответил: «Не ошибаетесь! Я действительно рекомендовал Гавриила Дядика на работу и скрывать этого не собираюсь. Точно так же, как не собираюсь скрывать и тот факт, что был хорошо знаком с его отцом. Мы вместе отбывали ссылку. Кстати, после той ссылки он долго не прожил, умер от туберкулеза. И мать его я знал. Она занималась беспризорными детьми, и ее, в припадке истерии, зарезал подросток-психопат. Но, беря Гавриила на работу, я руководствовался вовсе не этим, а исключительно его человеческими качествами. Он очень достойный молодой человек. Немного фантазер и мечтатель, но ведь это делу не помеха…»

«Я тут уже беседовал кое с кем», – перебил меня Агапов и положил передо мной замусоленный тетрадный лист.

«Что это?» – удивился я.

«А вы поглядите», – неприятно усмехнулся он.

Листок оказался объяснительной Сидоренки, в которой он писал: «…как я есть партиец в дореволюционным стажем, считаю своим долгом на поставленные вопросы ответить с пролетарской прямотой ничего не утаивая. С Дядиком Г. дружбу не вожу, но по работе знаком. Вместе ездили в Московскую, Тульскую и Владимирскую губернии отбирать у буржуев добро, нажитое на крови трудового народа. По существу дела могу заявить, что хоть Дядик и прикидывается сочувствующим нашей родной пролетарской власти, но нутро у него насквозь гнилое. Во время рейдов не раз замечал, что нет в нем настоящей революционной ненависти к буржуйским недобиткам, и он им вроде даже сочувствует. Я ему не раз, как товарищ товарищу по общему революционному делу, указывал на ненужное миндальничание, только он отмалчивался и еще больше сторонился.