Страстная Лилит

– Я не хочу, чтобы он волновался. Думаю, я просто паникую. Да-да. Должно быть, так. Ты ведь знаешь, я довольно неразумна. Я всегда была такой, верно? Я вечно фантазировала. Думаю, что на самом деле все в порядке. А ты как считаешь, Фрит? Согласен со мной?

– Может быть, ты права, Аманда.

– Фрит... Фрит... что я буду делать?

– Ты действительно не хочешь ничего говорить Хескету? Дорогая, было бы разумнее сразу ему сказать.

– Нет. Нет! Я хочу удостовериться, что все в порядке... Хескет так хотел сына... больше, чем дочь. Казалось, все так удачно. О, Фрит, я этого не вынесу... не могу. Мне не верится. О, Фрит, я не могу омрачать счастье Хескета своими страхами. А ведь это пустые страхи. Я знаю, что это так.

– Дорогая Аманда! – сказал Фрит, не глядя на нее. Она испугалась, потому что в его манере говорить не осталось и следа привычного для него легкомыслия, в голосе слышалась серьезность, ужаснувшая ее.

– Поговори со мной, Фрит, – умоляюще сказала она. – Скажи мне, что я не права... скажи мне, что я дурочка. Скажи мне, что я фантазерка... зря себя мучаю...

Он подошел и положил руку на ее плечо.

– Аманда, необходимо как можно быстрее проверить зрение ребенка. Можно что-то сделать... если окажется, что необходимо что-то делать. В нынешнее время делается много удивительных вещей. Ты не должна сразу отчаиваться.

– Я в отчаянии, Фрит, я в отчаянии.

– На тебя это не похоже, Аманда. Мы ведь ничего еще не знаем. Его глаза могут быть в полном порядке. Но... ради того, чтобы рассеять твои сомнения... мы должны немедленно узнать мнение специалиста. Я знаю человека, который лучше всех в Лондоне разбирается в глазных болезнях. Я немедленно отправлюсь к нему и договорюсь, чтобы ты завтра показала ему ребенка. Ну как? Хескету можно ничего не говорить, пока ты не побываешь у этого врача. Мы с тобой пойдем к нему втайне от всех, ну как?

– О да, Фрит, пожалуйста. – В ее глазах стояли слезы. – Ты чудесный друг, и всегда был таким. Ты по-настоящему чудесный человек.

После ее слов к нему вернулась его обычная непринужденная манера держаться, и он рассмеялся.

– Ах, Аманда, как всегда, не умеешь отделить овец от козлищ! Я нечестивый грешник, и ты это знаешь.

– Нет, Фрит, нет! Он погладил ее руки.

– Не надо слез. Не надо волнений. Все будет хорошо. Я чувствую, что все будет хорошо. А если и не так, что-то можно будет сделать. А теперь я иду повидать этого моего приятеля, специалиста-глазника. Пожалуйста, улыбйись. По-моему, слышны шаги Хескета.

Вошел Хескет.

– Как я рад тебя видеть, Фрит! Любуешься нашим сыном?

– Просто один из волхвов пришел засвидетельствовать свое почтение, – пошутил Фрит.

Аманда молча наблюдала за ними. «О Боже, – молила она, – даруй ему зрение. Пусть он будет зрячим!»

Из всех детей – а теперь, вместе с Леем, их было четверо – самым любимым был Доминик. Даже Керенса была с ним нежна, у нее менялся голос, когда она разговаривала со своим маленьким братом. Трогательно было наблюдать за игрой детей в детской комнате, видеть, как Керенса и Лей, позволявшие себе в обращении друг с другом резкости, менялись, когда в игру вступал Доминик.

Доминик был красивым ребенком, но он не только был хорош собой, у него и характер был хороший. Он искал любви окружающих и находился в доме на особом положении. Он был способным и умным; порой казалось, что особое обаяние и особое здравомыслие были даны ему взамен зрения. Он, бывало, играл с другими в прятки ощупью – его тонкие, изящные руки были значительно чувствительнее, чем руки других детей – или по слуху, слышал он тоже лучше окружающих. Даже смеялся он веселее Других, более заразительно. Все живущие в доме, от первого этажа до мансарды, боготворили Доминика, считали его своим любимцем. О Фрите этого сказать было нельзя, правда, он и сам говорил о себе, что он не сентиментален, и, хотя слепой малыш ему нравился, все же его любимицей была Керенса – невыдержанная и шаловливая Керенса.

Иначе и быть не могло. Она смотрела огромными синими глазами ему в лицо и требовала сказать правду.

– Кого вы больше всех любите? Вот это важно.

– Кого я люблю больше всех? Думаю, что Клавдию. – Клавдия была младенцем.

– Лгун! Лгун! Лгун!

– Разве тебе не известно, что это слово не рекомендуется использовать леди? Спроси-ка мисс Робинсон.

– Прекрасно известно, но меня это не волнует. Робби говорит, что попадешь в ад, если будешь говорить «лгун». Мы всегда говорим «нугл». Наоборот, понимаете? А «дурак» говорим «каруд».

– Ах, какие вы умненькие! – сказал Фрит. – Только не думаю, что вам удастся провести ангела, ведущего счет вашим прегрешениям.

Керенса крепко обняла его. Он был такой душка – взрослый, а совсем как и не взрослый; он был так же непредсказуем, как ребенок, притом озорной ребенок. Одним словом, Керенсе было очень важно, чтобы он любил ее больше, чем других. Она вернулась к интересующему ее вопросу.

– Пусть так. Все же кого вы любите больше всех?

– Люди всегда больше всех любят младенцев. Разве тебе это не известно?

– И люди не любят... и вы не любите.