Страстная неделя

Шли споры даже из-за пары войлочных туфель.

Среди этого неслыханного хаоса, возраставшего по мере того, как съезжались повозки всех видов и назначений — тележки, кареты под парусиновым верхом, старые почтовые дилижансы, десятки раз бывшие в починке, разболтанные берлины, растерзанные рыдваны и кабриолеты — страшная кунсткамера захолустья, — между рядами шарахавшихся в сторону лошадей, за которыми вдогонку бросались офицеры-ремонтёры, вопя, что лошади — черт бы вас всех побрал! — предназначаются для их людей, что не одному только королевскому конвою они нужны, все мы, слава богу, здесь равны, гренадеры, как и все прочие, тоже имеют право ездить на лошадях… вдруг среди этого хаоса Теодор заметил Марк-Антуана, д'Обиньи тоже вмешался в свалку, лицо его под меховой шапкой, все в россыпи веснушек, приняло зверское выражение, в вытянутой руке он держал седло и выкрикивал такие ругательства, что уши вяли. Теодор даже усмехнулся про себя, вспомнив Марк-Антуана на приёме в особняке постройки Вобана, принадлежавшем его отцу, или у Фраскати, где Марк-Антуан любезничал напропалую. Он окликнул своего друга. Тот взглянул на Жерико не узнающим взглядом, потом вдруг узнал и сказал только:

«Тебе-то хорошо, твой Трик с тобой!» Дело в том, что его великолепная лошадь, бравшая любое препятствие, на которой он без передышки, шутя, скакал от заставы Мартир до самого Версаля, а Теодор на своём Трике безнадёжно пытался его догнать… так нот, его конь… пришлось Марк-Антуану бросить своего коня на дороге где-то между Бомоном и Ноайлем! Да если бы просто бросить! На глазах гренадера блестели крупные слезы, совсем как v обиженною ребёнка, и он, стараясь их удержать, громко шмыгал носом. В первую минуту Теодору захотелось поддразнить друга, но, когда он услышал слова Марк-Антуана, желание это тут же прошло.

— Тебе-то никогда не приходилось приканчивать коня, своего коня, пойми, собственного своего коня!

Какой у него был чудесный конь — чистокровный английский скакун. На дороге он поскользнулся в грязи, упал и сломал ногу… Бедняга! Пришлось его прикончить, понимаешь, прикончить! Легко сказать: прикончить! Но когда ты должен взять пистолет и подойти с пистолетом в руке к лошади, которая глядит на тебя с таким доверием…

— Послушай-ка, — сказал Теодор, которого вдруг осенило, — у меня есть для тебя лошадь, правда норовистая, зато великолепная! Никто её брать не хочет, боятся: говорят, что она «белоножка»…

Теодор сразу решил, что вороной жеребец, которого он так искусно укротил на лугу под Сен-Жюст-ле-Марэ, чудесно подойдёт его другу. Во-первых, Марк. как и он, тоже любитель объезжать лошадей. И кроме того, нет ни малейшего сходства между этим вороным и той лошадью, которую пришлось собственноручно прикончить Марку. Хорошо уже потому, что не будет лишних воспоминаний, легче все забудется. Договорились!

Они отыскали вороного жеребца с белой отметиной на лбу и белым чулком на правой задней ноге, и Удето без споров распорядился отдать коня гренадеру, хотя его уже забрали для мушкетёров Лагранжа. Тем более что Леон де Рошешуар, когда ему предложили жеребца, поспешил сделать из пальцев рожки: белоногий? Да подите вы с ним! Суеверный страх перед белоногими лошадьми существовал на всем пространстве от Испании до Португалии. Марк-Антуан был в восторге. Он улыбался, забыв свою недавнюю печаль. Коня оседлали, взнуздали, и новый его владелец прогарцевал среди испуганно расступившихся зевак, как две капли воды похожий на своё изображение 1812 года. Теодор глядел ему вслед с нежным чувством, даже, пожалуй, с любовью.

Вот это настоящий наездник!

* * *

В то самое время, когда Теодор на площади Ратуши города Бовэ глядит на Марк-Антуана, под которым пляшет и встаёт на дыбы вороной жеребец, мыслями он невольно переносится в комнатушку позади лавчонки на бульваре Монмартр, куда по его просьбе приходил юный виконт д'Обиньи позировать для фигуры «Офицера конных егерей» осенью 1812 года, поскольку Робер Дьёдонне, чей портрет, в сущности, и писал Жерико, после отпуска отбыл с императорским конвоем в Великую армию, находившуюся в России… И в этот полдень 21 марта 1815 года в Париже Робер, с которого он писал голову егеря, ныне поручик 1-го егерского полка, уже не на сером в яблоках, а на гнедом коне стоит вместе со своим эскадроном в центре залитой солнцем площади перед Лувром, где император делает смотр войскам.

Полку, который с этой самой минуты перестал быть полком королевских егерей…