Страстная неделя

Представляете отчаяние хозяина! Бедняга рвал на себе волосы и причитал: «Видно, мои грех до меня дошёл!» Но тут кто-то надумал, что надо сменить трубу, поставили другую, вдвое шире в поперечнике, водяной столб снизился как миленький, спустился ниже уровня крыши — теперь придётся рыть вокруг водоём… Не желаете ли поглядеть, господин офицер? Нет, офицер уже вскочил в седло. Он думает о Лабедуайере и с горечью повторяет красочное выражение, которое употребил незадачливый хозяин колодца: «Мой грех до меня дошёл».

Ближе к Бетюну тянутся белые меловые почвы, и вот уже развернулась панорама города — церковь св. Вааста, цитадель, дозорная башня. Отсюда ясно видно, что весь он громоздится на скале, этот город со ступенчатыми крепостными стенами и искусно возведёнными укреплениями. А правее и севернее рощицы с просветами между ними, ещё дальше — холмы. Вся равнина уже зеленеет. О чем же замечтался Сезар де Шастеллюкс? Лошадь идёт сама, а он едет с закрытыми глазами. Ему представляется Шарль де Лабедуайер… Нас тоже дядюшка воспитывал на Жан-Жаке Руссо. Но самые красивые слова не оправдывают измены…

Давайте же и мы закроем глаза. Вот я подношу к ним усталую руку, ладонью одно за другим придавливаю оба века. И сквозь дрёму наяву передо мной вырастает будущее. На сей раз будущее не отдельного человека. Оставьте меня, бога ради. в покое с вашим зятем, господин де Шастеллюкс, я знать не знаю, каков из себя этот Лабедуайер, которого впоследствии расстреляют. Это будет так, словно расстреляли вас самого. Нет, я вижу не ваше будущее. Будущее ландшафта, перед которым я закрыл глаза.

Переносясь в это будущее, я поворачиваюсь то в ту, то в другую сторону — на юг, к Марлю и к Брюэ-ан-Артуа. или дальше на запад, где Не. а за ним смутно угадывается целый край… или в другую сторону от Гомама до Облигема, где Ванден, Анзен… Что там происходит, что за переворот н природе? Равнина вздыбилась чёрными конусами с какими-то странными стрелами на вершинах, вроде протянутой в сторону руки, некоторые конусы вновь заполонила зелень — знак того, что они покинуты людьми. Повсюду непонятные строения прямоугольной или полукруглой формы и людские жилища — точно норы из тёмного кирпича, скучное однообразие убогих красных и чёрных домишек, ничто не напоминает прежние времена, даже церкви, — столько раз все это разрушалось и кое-как восстанавливалось, — было бы где переночевать между одним рабочим днём и другим рабочим днём, не спасают и смешные крошечные палисаднички, дощатые навесы, возле самых домишек цветы и колышки для будущего душистого горошка — рядом свалки нечистот, а на стенах крупными яркими буквами рекламы трикотажа, вина, минеральной воды… Случалось вам видеть, как муравьи, после того как спалят их муравейник, собираются и вновь восстанавливают его? Терпеливо перетаскивают на спине яички и непомерно большие для них былинки?

Здесь все черно. Чернота въелась в глаза, под ногти, в трещинки кожи, пропитала лёгкие. Из неё образованы гигантские кучи угольной пыли, которые называются терриконами. Эта чернота, эта жирная угольная грязь проступает из земли — кажется, будто дыхание преисподней вырывается из бескровных губ и все окрашивает в свой цвет: слизистую оболочку, руки, дороги, грёзы отрочества и немощи преждевременной старости.

Ничего, ровно ничего не осталось от прежнего. Приручённые реки образуют излучины, по каналам плывут длинные плоские баржи, на которых, погрузившись в свои мечты, восседает чернота. От прежнего не осталось ничего. Вопросы, волнующие людей, изменились. Кроме усталости и голода. Люди выводят на стенах мелом или белой краской гигантские крамольные письмена — то в защиту одного из своих, не пожелавшего сражаться под начальством немецкого генерала, то против депутатов, то против войны или за ту войну, что шла вдалеке, а вот самые последние знаки — одни призывают к власти генерала, другие провозглашают союз трех стрел с серпом и молотом… Кажется, все пошло с той находки в недрах земли — с угля, заполонившего целый край.

Все, вплоть до огромных кузнечиков на колёсах, этих красных машин— грузовиков, повозок без лошадей размерами под стать гигантскому размаху самого начинания. Будущее… Оно-то сделало выбор между Людовиком XVIII и Наполеоном. Кто владычествует в этом хаосе, что сродни хаосу после потопа? Народ?

Кому принадлежат чернеющие на равнине холмы и сложные механизмы?

Прошло сто, сто сорок с лишним лет… Все стало иным.

Отношения между людьми, их души. их жизни, окружающий ландшафт. Изменилось даже то, что казалось незыблемым. Все это можно написать. Живописцы для того и существуют. Для всего того, что живёт и что умирает. Для отчаяния и гнева.

Однако есть и такое, чего не запечатлеешь на картине. Нельзя живописать перемены. Перемены во чреве земли и в мозгу людей.

Сезар де Шастеллюкс открывает глаза и видит то, что есть.

Равнину. Плоский земледельческий край с ещё безлистыми рощами, где деревья перемежаются с кустами, и первые зеленые ростки на полях.